Милиции много. Эти не кричат. У них рации. Переговариваются иногда — одно ухо рацию слушает, другое пальцем заткнуто.

Максим медленно снижается, проплывает над толпой, над самыми головами. Господи, одеты-то как плохо! И зубы почти у всех ни к чёрту… И запах… А лица — лица хорошие. Глаза ясные, как у детей.

Наташа где-то неподалеку, Максим это чувствует. Да вот же, тоже парит над толпой. Подплывает к нему. Ну, слава богу, а то волновался немножко.

Тревога пробегает по толпе, потом улетучивается.

А вот — что за чудесное лицо! Усталое, даже чуть-чуть сердитое — но какое же прекрасное! Лет тридцать пять, пожалуй… Все еще стройная… Вот уж у кого с зубами в порядке... И пахнет — свежестью…

Максим украдкой оглядывается на Наташу — вроде не заметила ничего.

А рядом со стройной — мужчина. Крепко ее за локоть держит, а сам раззявил рот в крике. Ну да, опять скандируют.

Нет, от мужчины пóтом несет, как от всех тут. А она, должно быть, одна во всей миллионной толпе такая. На трибуне еще большинство — и с зубами, и без запахов удушающих, а в толпе — она одна.

Максим силится вспомнить что-то — нет, никак. Тошнота мешает.

Только проснувшись, он понимает.

Люська…

…Он стоял у окна, привычно борясь с проклятым своим организмом. Утяжеления — на теле, леденец — во рту. Вот и полегче немного.

Думал о Наташе.

Как она все это выносит? Любит же, редко когда такую любовь встретишь. И на все идет, чтобы любимого потерять... Господи, как понять это?..

А я ее — люблю? Максим вздрогнул. Что за вопрос-то? А впрочем, законный вопрос: слово требуется другое. Только взять правильного слова негде…

А Люську люблю? Ну конечно! А как же! Плюс — и дети еще там. И родители. Если живы…

Сердце защемило… Ну, это тоже привычное…

Одно перевесит или другое? Не знаю… Если что и перевесит, то понятие такое — дом. Абстрактное, пожалуй, для него теперь понятие. Ну, если не абстрактное, то, уж точно, неоднозначное. Как долг. Тоже — и абстрактное, и неоднозначное. Что за долг, перед кем долг?..

Максим осторожно тряхнул головой. Хватит. Сейчас к терминалу — вчерашнее в дневник записать. Потом работать. Потом, наверно, ночь не спать — гадать, как оно с Судьей Макмилланом получится.

…Работа в этот день выдалась хуже некуда: Румянцев велел сидеть, молча и по возможности спокойно, в лабораторном кресле, прозванном троном. Ассистенты украсили Максима, словно рождественскую елку, всевозможными датчиками, подключенными к разъемам кресла, и оставили в покое. Вот и сидел, маялся.

Сам профессор возился с Жуликом. Очаровательного пса, доверчивого, простодушного, хотя и не без хитрецы — тоже, впрочем, милой, — накачали транквилизаторами, облепили приборами чуть ли не гуще, чем Максима, и засунули в главную камеру. Так, должно быть, и назовут когда-нибудь ее — камера Румянцева. Или камера Горетовского. А может — камера Жулика.

— Поток один! — командовал Румянцев.

Камера гудела, ассистенты и лаборанты стучали по клавишам вычислителей. Шеф скакал от монитора к монитору, скалил зубы, щелкал пальцами, снова командовал:

— Поток один и три!

И так далее.

Потом объявил перерыв. Всем обедать, Жулика тоже покормить. И выгулять, смотрите мне! В пятнадцать часов продолжаем. Не опаздывать!!!

Свиреп.

Продолжали до позднего вечера. Снова Максим тосковал на троне, снова колдовали над Жуликом, снова раздавалось: «Поток два!.. Поток два и семь!..»

Об окончании рабочего дня профессор объявил уже в десятом часу вечера. Строгость его куда-то испарилась, всех поблагодарил, всем руку пожал. Жулика по загривку потрепал ласково. Все и разошлись, довольные, пес в том числе.

Максим, естественно, задержался. Румянцев, однако, к разговорам расположен не был — устал, похоже. Сказал только: «Ну, все, Максим. Завтра — день Судьи, а послезавтра, как бы оно ни сложилось, последний эксперимент. А потом — домой. Отдохнем, а уж после решать станем, что дальше… Все, спать, Максим, спать!»

Расположились в гостиной Румянцева. Макмиллан коротко, без подробностей рассказал о визите к командованию базы — с подготовкой школы обещали в меру сил помочь — и перешел к вопросу о квантово-волновых, генно-информационных и еще бог знает каких кодах личности. Профессор что-то объяснял — Максим не вслушивался. Гадал только, понимает ли Судья хоть что-то. Ну, отдельные слова, наверное, да… А вот смысл? И если улавливает, то какой, интересно, процент?

Ишь, Федя-то! Реплики вставляет, как будто ориентируется во всем этом свободно. И общается с гостем — приветливость так и прет. Джек то, Джек сё… Перебор, подумал Максим.

Наташа сидела бледная, молчала.

— Чаю желаете? — прервался Румянцев.

— Мне кофе, — попросил Максим. — И Наташе тоже, да, Наташ?

— А я бы покрепче чего-нибудь, — хлопнул по подлокотнику Устинов. — А, Джек?

Судья улыбнулся одними губами и отрицательно покачал головой:

— Чай, если можно.

— Я сделаю, — торопливо сказала Наташа, поднимаясь из кресла. — Так тебе, Федя, чего?

— Ну, тогда тоже чаю, — разочарованно протянул Устинов. — Я ж не алкоголик все-таки — в одиночку пьянствовать…

Ну, думал Максим, потягивая кофе, и как же эта его «акция» происходить будет? Федор выглядел все более оживленным, Наташа — все более напряженной, Румянцев оставался невозмутимым, Максим старался вести себя естественно, а Макмиллан ничего не подозревал.

Вот он допил свой чай и задал профессору следующий вопрос. Румянцев пожевал губами и пустился в разъяснения. Говорил долго, подбирая слова взамен специальных зубодробительных терминов, возвращаясь к сказанному. Надо признать, подумал Максим, хорошо объясняет. Если бы я вдумывался, наверняка понял бы. Так и ничего удивительного: он ведь не просто ученый, у него и преподавания опыт какой…

Судья внезапно уронил голову на грудь.

— Все, — возбужденно воскликнул Федор. — Сработало! Как в аптеке! — почему-то в его голосе прозвучала нотка сожаления.

— Как ты это сделал? — поразился Румянцев.

— Неважно! — отмахнулся Устинов. — Помогайте, время дорого!

Он уже вытаскивал обмякшее тело из кресла.

— Быстрее! — прикрикнул подполковник. — Макс, за ноги берись, и в лабораторию его! Да не через коридор же, идиот! Николай, куда его, на трон?

— На трон, на трон, — проворчал профессор, после чего словно превратился в автомат по проведению измерений.

…Лихорадочное мельтешение таблиц и картинок на мониторе остановилось.

— Ну? — нервно спросил Устинов.

— Не мешай! — рявкнул Румянцев, напряженно вперившись в монитор. Через несколько минут расслабился, почесал подбородок и сказал. — Структура очень напоминает ту, что у Максима. Количественно несколько по-иному… почти все показатели ниже… а ZW-индекс совсем нулевой… и вот в этом блоке пусто… Но в целом весьма похоже…

— И кто был прав? — торжествующе произнес Устинов.

— Посмотрим, — тихо откликнулась Наташа. — Федор, когда он в сознание придет?

Устинов посмотрел на часы.

— От четырех до семи минут. В гостиную его вернуть, что ли? Нет, пусть так и сидит.

Макмиллан очнулся через пять с половиной минут.

— Здравствуйте, Джек, еще раз, — сердечно сказал Устинов. — Надо же, какие у вас на этот препарат реакции — ну чисто человеческие… Голова, наверно, кружится?

Судья поморщился:

— Да, немного… Что ж, можно было ожидать. Федор, вы ошибаетесь. Теперь спрашивайте.

— Позвольте, Джек, — вмешался Румянцев, — что же спрашивать? Мы вас обмерили, причем настолько полно, насколько позволяло время. В качестве хозяина этой лаборатории я приношу вам извинения, — тут Устинов фыркнул, — однако результаты измерений, знаете ли… Не говоря уж о видимом излучении… Так что, полагаю, мы спрашивать ни о чем не станем. Просто рассказывайте.

— Можно и так, — добавил Федор.

— Вы ошибаетесь, — помолчав, повторил Макмиллан. — Я не из чужого мира. Из этого. Максим — из чужого. Думаю, я прав. Я видел тот мир. Почти видел. Хотя не знаю, тот ли. Возможно, другой…