Максим вздохнул, протянул довольному собой куркулю папиросу (ох, и дрянь же!), поднялся, сообщил:

— Пойду отолью, приспичило.

И двинулся к подворотне. Вовсе ему не приспичило, но уж больно надоел этот примитивно-хитрый мужик. А ведь с ним еще ехать, разговаривать — порасспросить-то надо, дело требует.

В кабине ехать, до угла Красной Армии. А потом, распрощавшись с водилой, — в кузове, до базы, а там, с головой укрывшись вонючим тряпьем, что во всяком фургоне обязательно валяется, и на самую базу.

— Эй, земляк! — крикнул Максиму вслед шофер. — Тебя звать-то как? Меня Серегой, а тебя как?

— Меня тоже, — бросил Максим через плечо.

— …Вот, собственно, и всё, — заключил Максим. — Проще некуда.

Мухомор уставился на него, приоткрыв рот. Смотрел долго, даже не на Максима, а сквозь него. Потом мягко спрыгнул с подоконника, бесшумно подкрался к двери — огромный рыжий кот на охоте, — прислушался, резко толкнул дверь, выглянул в коридор, гаркнул:

— Пшла вон, лярва!

Из коридора донеслось что-то пьяное, жалобное, неразборчивое — Верка-Нюня, судя по голосу, — в дальней комнате зазвенело битое стекло, взорвались гоготом мужские глотки.

Мухомор плотно прикрыл дверь, вернулся на свое место, уселся на подоконник, покрутил головой, сказал:

— Да, Бирюк. Ну и голова же у тебя! Дворец Советов, а не голова. А ведь когда пришел, я первым делом подумал: что за чудо такое? Ну, дядька-то зря словечка своего не скажет, а все одно — чучело ты был и чучело.

…Максим тоже хорошо помнил ту первую встречу. Вот несколько дней, от побега до появления по названному Бубнем адресу, как-то расплылись. Даже количество этих дней Максим не мог бы назвать точно.

Сначала он шатался по лесу. Солнце совсем не показывалось, то и дело сыпал мелкий дождик, впрочем, не причинявший беглецу особого вреда — только шелестела над головой густая, еще не опавшая листва. Ноги мокли, что да, то да, но Максим не обращал на это внимания, и никакая хворь не прицепилась.

Электричество — он чуял — то сгущалось в воздухе, то рассеивалось. Так надеялся на грозу — мощную, свирепую, чтобы побег удался на все сто, чтобы исчезнуть из этого проклятого мира, оставив после себя только обгорелый труп. Не дождался…

Пару раз оказывался на опушке, слышал в отдалении собачий лай, однажды донеслась короткая автоматная очередь.

Потом — дня, наверное, через четыре — дожди прекратились. Стало посуше, потеплее. Зато листва начала облетать. И запасы, что дал Бубень, как ни экономно Максим их расходовал, убавились наполовину.

Тогда он двинулся в путь. Шел долго, приходилось часто отдыхать — все-таки ослаб. На сорок, или около того, километров — то ли пять дней потребовалось, то ли шесть, со счету сбился. Еда кончилась совсем, спасался грибами. Больной желудок переносил их плохо, ныл все настойчивее и изнурительнее.

Когда добрался до деревни Кожухово, осень настала окончательно. Сырая, пасмурная, угрюмая.

Господи, с тоской оглядывался Максим по сторонам, ведь места почти свои, а не узнать ничего…

Здесь, на полях, принадлежавших в родном мире Максима совхозу имени Моссовета, тоже был лагерь. Странно, что Бубень не предупредил. Ну, может, и сам не знал, может, этот лагпункт новый…

Из осторожности беглец провел в лесу еще одни сутки. А рано утром вышел на свет божий. Тусклый свет, глаза бы не глядели.

Максим обогнул Кожухово, не заходя в деревню, и с толпой спешащих на работу смешался уже в родной Ухтомке. Здесь она называлась — поселок Наташино. Видать, какой-нибудь Ухтомский в этом мире в чем-нибудь проштрафился, вот и переименовали… Действительно, Ухтомка изначально и была селом Наташиным, а пруды здешние Наташинскими так и оставались, и церковь тоже. Живописная такая церковь, девятнадцатого века.

В поселке Наташино, по которому спешил к железной дороге Максим, на месте церкви и старого кладбища раскинулась, неведомо зачем, плохо заасфальтированная площадь. Грустно… Впрочем, ладно, это их дела…

Максим без происшествий добрался до платформы Ухтомская (здесь — опять же Наташино), купил билет, втиснулся в электричку, шедшую со всеми остановками, и на каждой народу все прибывало и прибывало, и давка сделалась почти невыносимой. Эх, зря билет брал, какие еще тут контролеры...

На то, чтобы дошлепать от Сортировочной до Хамовников и отыскать улицу Академика Лысенко, Максиму потребовался тогда почти целый день. Пробирался узкими переулками, держа направление больше по наитию, однажды все-таки чуть не угодил в облаву, но повезло — выскользнул.

А улица оказалась знакомой — в родном мире она носила имя Льва Толстого. Только вот здесь Льва Николаевича тоже, как и Ильфа с Петровым — об этом Максим, впрочем, узнал позже, — осудили. За мелкобуржуазный идеализм, внеклассовый подход к морали, пособничество царизму и оправдание эксплуатации человека человеком.

На месте яркой, броской церкви святого угодника Николая лежали руины. А над районом, да и над всем городом, господствовала чудовищная громада Дворца Советов, увенчанная исполинской позолоченной статуей Ленина.

Это был едва ли не единственный Ильич на всю Москву. Сталиных же — мраморных, гранитных, бронзовых, чугунных, гипсовых — насчитывались тысячи.

Звонок в квартиру двенадцать дома семь не работал. Максим сильно постучал в дверь и почувствовал, что иссяк. Совсем. Еще чуть-чуть — и упадет.

Однако в тот день ему везло. Дверь открыли, в квартиру пустили, Мухомор оказался на хате, дурацкое послание Бубня о поганках, опятах и Черустях удалось не переврать, достало сил эту бессмыслицу пробормотать. И только тогда Максим отключился.

Очнулся он, лежа на дощатом топчане, в этой самой комнате, где сейчас рассказывал Мухомору о своей идее. Открыл глаза, увидел какую-то размалеванную бабу, та заорала не своим голосом:

— Мухоморчик! Оклемамши он!

Тут же появился Мухомор — рыжий, конопатый, но черноглазый. Жестом велел бабе выйти.

— Ты, что ли, Америка? — спросил он.

— Я… — с трудом ответил Максим. Голова кружилась, желудок словно горел.

— Ага. Доходили весточки. Ладно, раз сам дядька тебя прислал, будешь, стало быть, при мне. Дядька… того… чудной, конечно… но слово его крепкое. Ты давай вставай, чего разлегся-то. Сейчас пожрешь, да и о деле побазланим. Нюня! — крикнул Мухомор. — Харча притарань, быстро чтоб!

Поев, Максим почувствовал себя немного лучше.

— Ну, — произнес Мухомор, с сомнением глядя на него. — Что делать-то умеешь?

— Рóманы тискать, — ответил Максим.

— Это нам без надобности. У нас тут кругом одни рóманы. Эх… Ничего, значит, не умеешь. Ну, коли ты от дядьки, не гнать же… Будешь на атасе, как на дело пойдем.

Так Максим оказался в банде — колоде, как тут говорили.

О кличке «Америка» Мухомор приказал забыть. О подлинном своем имени — тоже. Документы Максиму справили фальшивые, конечно, но добротно исполненные. Стал он Сергеем Ивановичем Емелькиным.

— Докýмент дорого стоит, — сообщил Мухомор. — Отрабатывать тебе, на стрёме-то, долго.

И Максим принялся отрабатывать на стрёме.

Звали его в колоде первое время — Серым. Вскоре кто-то заметил, что новичок в темноте светится. Попытались прилепить погоняло «Огонек». Однако Максим, даром, что по воровскому делу ничего собой не представлял, как-никак восемь лет в лагере оттянул. Такие кликухи, знал он, педерастам дают.

Пресек жестко. Мухомор в разборку не вмешивался, только ухмылялся издали.

А потом обратили внимание, что ночных гулянок колоды Серый сторонится. Не пьет почти, баб не домогается. И приклеили новую кликуху — Бирюк.

Против этого он возражать не стал.

Максим быстро оценил, что члены колоды — хотя они и ублюдки, не имеющие мозгов, не знающие ни жалости, ни сочувствия, — самые, может быть, свободные люди в этой стране-тюрьме. Злобные, завистливые, жестокие, жадные, невежественные — всё так. Но вот подчиняться они не желали. То есть главарю своему, конечно, подчинялись, но больше — никому.