Я его убил, понял Максим. Я убил человека, это мой первый за всю уже не короткую жизнь. Меня должно сейчас выворачивать наизнанку, так в книжках пишут, а ничего подобного. Плевать.

Он холодно взглянул на синхронно раззявивших рты Винтика и Шпунтика, на побелевшего — хотя куда уж больше? — Филю, негромко скомандовал:

— Убрать падаль, быстро.

Шестерки кинулись выполнять, а Максим все так же спокойно отметил про себя: фраза-то из Стругацких. «Трудно быть богом».

Надо же, и это помню. Интересно, как и что в этом мире братья Аркадий и Борис? Впрочем, ничего интересного. Скорее всего, чалятся, а то и ласты склеили уже давно. Здесь такие не выживают.

Проклятый мир.

Вспомнилось, как летом, после запуска этого «производства» он позволил себе нечто вроде небольшого отпуска. Страшно засвербило, зачесалось, просто невыносимо — почитать что-нибудь стоящее. Неделю рыскал по книжным, по библиотекам, ездил, рискуя попасть в облаву, аж в Бабиново, где запомнилась — в его мире — неожиданным своим богатством сельская библиотека.

Ничего. Почти ничего. Горький, Шолохов, Серафимович, Михалков. Это из классики. Гигантских объемов колхозные или заводские эпопеи. Романы о доблестных чекистах. Полные собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма. Серии популярных брошюр, например — «О происхождении человека».

Голод, голод.

В кино — примерно то же самое. И в театре. Наверное — потому что в театр Максим даже соваться не стал.

Господи, умереть бы. Силы воли не хватает…

Он обвел взглядом опустевший цех. Надо сказать Мухомору, чтобы этих уродов забрал, а прислал чтобы других. Тоже уродов, конечно. Тоже скотов. Все тут скоты, и Мухомор скот, и я скот, сказал себе Максим. Вот — убил, и никакого ужаса, только тоска.

А дело-то идет, подпольная водка нарасхват. Навести здесь, в цеху, порядок — пара дней, было бы из-за чего железякой размахивать.

Максим опустил глаза, обнаружил, что до сих пор сжимает трубу, разжал руку — коротко звякнуло — развернулся и пошел наверх.

Он выглянул во двор, прислушался — из запущенного сада доносилась брань вперемешку с пыхтением и чавканьем лопат. Красавцы, сообразили, где закопать Греку. А вот кого-то стошнило. Да пропади они.

Максим вернулся в дом, заглянул в каморку при кухне. Нюня лежала на узкой койке, укрытая грудой старого тряпья, Маринка совала ей стакан кипятку, что-то приговаривала. Драли ее, сжалось сердце Максима. Ну и пусть. Уже полгода вместе — и нет ее вернее. Как собачонка. И ласковая такая же.

Он прошел через вонючую комнату, в которой жили «рабочие»… чтоб их… к чему ни прикоснутся, всё загадят… дышать невозможно… толкнул дверь в свой чулан. Ну, тут почище.

Отдохнуть требуется. Устал что-то.

Максим сбросил сапоги, бушлат, кепку, лег на топчан, закрыл глаза.

Умереть? Хер вам.

Он попытался представить себе давние лица. Ничего не вышло. Всё лезли — Бубни, Мухоморы, Греки, Репы, кум старый и кум новый, участковый в Хамовниках, таджики-автоматчики, товарищ Сталин…

Тихонько скрипнула дверь, Маринка присела на топчан, осторожно погладила Максима по голове.

— Сереженька…

Он промолчал.

— Отдохни, бедный мой… — Губы женщины легко коснулись его щеки. — А я уж покараулю.

— Мариша, — едва не выдохнул он с внезапной нежностью. Но сдержался — просто вздохнул глубоко.

— Спи, мой хороший… Спи…

Спалось этой ночью плохо. Максим какое-то время подремал, фиксируя краем сознания звуки, доносившиеся из соседней комнаты, потом, кажется, все-таки забылся, но ненадолго. Проснулся враз — ни в одном глазу. По инерции еще поворочался, удобного положения так и не нашел, открыл глаза, поднес к ним руку с «Командирскими». Циферблату и стрелкам полагалось флуоресцировать, но мало ли что полагается…

Максим приподнял голову, откинул плотный капюшон, пришитый к вороту рубахи, посмотрел на часы при собственном свете. Без пяти час.

В доме разноголосо храпели.

Приглушенно покряхтывая, поднялся, сунул ноги в сапоги, накинул бушлат, тихонько толкнул дверь. Приоткрылась чуть-чуть, что-то мешало. Он просунул голову, выглянул. Так и есть — спит у порога. Тюфячок притащила и улеглась. Сторожит покой своего мужчины. Господи… Кругом храп, присвисты, хлюпанье, завывания… Умаялись… Скоты…

Максим с трудом просочился в щель, переступил через Маринку, посмотрел на нее, подумал. Решил пока не трогать. Пусть спит.

Выбрался наружу. Дождь… Обогнул дом, спустился в приямок, через полуразрушенный проем вошел в тамбур подвала. Вот тут все сделано как надо. Мощная кирпичная кладка, решетка, сваренная из толстых прутьев, здоровенный висячий замок на ней. Дальше — обитая железом дверь, замок совсем устрашающий.

Максим подергал решетку, потрогал замок на двери. Все заперто. Молодец, девочка.

Сунул руку в карман бушлата, нащупал оба ключа — прямо средневековые какие-то, от крепостных ворот. Такими ключами убить можно.

Ну, он-то обрезком трубы воспользовался…

А девочка и вправду — цены нет. Даже ключи аккуратно положила на место.

Максим снова выбрался под дождь, постоял под ним, поежился, вернулся в дом, бережно поднял Маринку на руки, прошептал: «Спи, спи, спи…», внес в чулан, уложил, укрыл старым пальто. До утра уже не заснуть, это ясно, поэтому лучше — на воздух.

Он устроился на ступеньке крыльца, с того края, где доски поцелее. Закурил папиросу, вдохнул вонючий дым, затушил досадливо.

Подумалось о деле. Значит, этих уродов заменить другими. Легко. Вот толку... Другие такие же, а эти, прогони их, болтать станут, где ни попадя, спалят. В расход их? Ну, он же все-таки не Мухомор…

Найти бы человека, чтобы за уродами присматривал и чтоб положиться на него можно было. С техническими навыками. Слесаря какого-нибудь, здоровенного дядьку, положительного такого, хозяйственного, обстоятельного. Непьющего. Хорошо, малопьющего, не запойного… Одинокого, ну ее, семью, заморочек не оберешься. Чтоб ýрок дешевых не боялся, наоборот, в кулаке держал. Это сидевшего надо, виды видавшего. Не проблема, полстраны сидевших… Но — недалекого, простодушного. Хитрые — они сразу воровать начинают, одеяло на себя перетянуть норовят. Думают, что хитрее всех. Не надо, пусть будет примитивный, зато надежный.

А что, Мухомору сказать. Не самому же сюда переселяться…

Из глубин памяти всплыло слово: кастинг. Максим засмеялся. Ага, Мухомор с Бирюком занимаются кастингом.

Потом в голове начало привычно и неторопливо ворочаться много раз думанное.

Скоты. Все мы скоты, и я тоже. Убил сегодня, и что же, что уголовника, подонка? Такого же, как я сам, убил. Жизни лишил, не мною данной и все такое. И никаких угрызений совести. Разве что угрызения по поводу отсутствия угрызений… Но это хрень выморочная. А вот что даже рвотного позыва не возникло — это реальность, данная нам в ощущениях, так их и разэдак.

В мире, который я почему-то считаю родным, продолжал перекатывать в мозгу Максим, тоже почти все скоты. Там остались худшие, потому что лучших поубивали в революциях, лагерях и войнах. Лучших ставили к стенке в подвалах ЧК и белых контрразведок, их вешали каратели всех цветов радуги, потом их гноили на Соловках, в Мордовии, на Колыме, в Воркуте, в Джезказгане и бог весть где еще, им стреляли в затылки, их морили голодом, и в довершение всего они сами ринулись останавливать бронированные немецкие колонны в сорок первом и сорок втором. Никто не гнал, сами. И — полегли. Почти все из тех, кто еще оставался.

А больше некому было. Кому же еще выходить с одной на троих винтовкой Мосина против танков? Лучшим, ясно же.

Но там — как бы дома, — там, в который раз сказал себе Максим, из тех, кто выжил, то есть из худших, опять и опять появляются лучшие. Тает лед, откуда ни возьмись возникают поэты, музыканты, художники, режиссеры, актеры, черт знает кто еще. Есть (или все это ложная память? ладно, будем считать, что есть, хотя…) ух какие. Есть пожиже. Некоторых — все больше «ух каких» — травят, сажают, изгоняют, это тенденция, они же, «ух какие», всегда на рожон...