— Пойду! К вечеру и пойду.

— Так-то, — Бубень цепко взглянул на него. — И не к вечеру — в ночь пойдешь. Чего надо на крайний случай — дам. Хлеба, сала, чаю, спирту. Спичек дам. Перо дам. Не самолучшее, но тебе сгодится, хоть сальца отпластать, хоть чикнуть кого, коль придется.

— Спасибо, Николай, — тихо сказал Максим.

— Будьте добреньки, — ухмыльнулся смотрящий. — А вот скажи, мил человек, отчего ж это ты светишься? Прямо свербит у меня, скажи, а?

— Молнией ударило, — честно ответил Максим.

Бубень вздохнул.

— Ну, не хочешь — как хочешь. Ладно. Стало быть, ночью, как тихо сделается — подползай. А покамест — пошли-ка, Максим, в барак, все оно теплее там. Рóман тиснешь напоследок.

— Почти приехали. Вон там, — Наташа указала подбородком налево, — Дальняя Елань. Максим говорил — название красивое, а на самом деле ничего особенного.

— Слава тебе Господи, — пробормотал с заднего сиденья Румянцев. — Ноги затекли. Что за прихоть — ездить на японском малолитражном корытце? Спасибо не трехколесное…

— Я ей говорил, — хохотнул Устинов, занимавший переднее пассажирское место. — Да и непатриотично же! Однако должен признать: экипаж простой, экономичный и удобный. Сзади, конечно, тесновато, прости уж, Николаша, сзади тут хорошо собаку возить. Небольшую. Да, и ты, Джек, тоже прости.

Макмиллан промолчал.

Проплыла табличка с надписью «Бабиново», и маленькая «Тойота» покатилась по оживленной неширокой улице, постепенно забиравшей вправо. Вскоре наметился уклон, Наташе пришлось даже притормаживать легонько — спускались к реке.

Вольное село Бабиново, раскинувшееся по обе стороны Оки, имело все шансы стать городом — шутка ли, семь тысяч дворов! Однако в пятьдесят седьмом году общий сход жителей постановил: Бабинову навечно оставаться селом. Домов выше двух этажей не строить, кроме Божьих, промышленности чтобы никакой, кроме молочного заводика, торгового порта не сооружать, чужого капитала не допускать.

Сход не ошибся: городок получился бы симпатичный, но заурядный, а вот село Бабиново процветало. Три церкви, семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков, Баженов и Казаков! Два рукотворных, идеально круглых пруда, от каждого ведет к реке канал, одному каналу имя Ройка, другому — Прорва, здесь упражнялся в корабельном деле то ли сам Петр Великий, то ли кто-то из его сподвижников! Так, во всяком случае, гласила легенда…

Редкой красоты излучина Оки, череда гостиниц по обоим берегам, изобилие рыбы и раков, покупай разрешение и лови! Пожелаешь — в любом трактире тебе тут же и приготовят, только разрешение это самое предъяви. Хочешь — на решетке или на жаровне испекут, хочешь — сварят, хочешь — закоптят. И пива подадут местного — свежего, вкусного, недорогого.

А можешь и сам все сделать: вот тебе жаровня, вот решетка, вот котел, а вот коптильня — коли не умеешь, покажут, что и как. Только заплати. Немного, совсем немного. И опять же — пива спроси.

Наскучили рыбалка и чревоугодие — на дельтаплане летай над рекой, красота же немыслимая, за такое денег не жалко. Или на лодочке катайся, за прокат берут до смешного мало. Или плавай, это уж совсем бесплатно.

По зимнему времени — подледный лов, а все остальное — то же самое. Разве что раков нет, да не поплаваешь¸ ни на лодочке, ни еще как. Зато на коньках можно, на лыжах, на моторных снегоходах и даже на парусных буерах.

Можно, наконец, и тягу к высокому удовлетворить: круглогодично — экскурсии по старинному селу, осмотр великолепных храмов, прогулки по Прорве и Ройке.

А все доходы — от гостиниц, от разрешений на ловлю, от трактиров, от коптилен, от пивоварен, от проката лодочек, дельтапланов и прочего, от экскурсий, от всего-всего-всего — в сельскую казну поступают. Ну, и от сбыта продукции молочного заводика — тоже.

«Тойота» въехала на широкую площадь.

— Главная площадь, — сказала Наташа, поворачивая налево. Она быстро перекрестилась на высокую барочную церковь. — Здесь, Максим говорил, у них склад, а нам дальше, вдоль реки.

— Там справа, кажется, переправа. Давай остановимся, — попросил Румянцев.

Миновали ряд причалов, остановились возле живописной паромной переправы, вышли из автомобиля.

— Там, у них, тоже парóм через Оку, — проговорила Наташа, глядя на поверхность воды. — На том берегу — видите? — еще один храм, это девятнадцатый век. Максим говорил — совсем развалины…

— Зачем паром? — спросил Макмиллан. — Почему не мост?

— Для аутентичности, — объяснил Устинов.

— Максиму, — сказала Наташа, — очень нравилось здесь. И Бабиново вообще, и вот это место особенно. Их же каждый год сюда посылали на полевые работы, и отказаться было никак нельзя. Инженеры на уборке свеклы, на сенокосе… Его это раздражало очень, тем более, что местные, он рассказывал, чуть ли не поголовно работали в Луховицах, на авиационном заводе. По утрам собирались здесь, дожидались автобусов — и туда. Бред совершенный… Но сами эти места — любил. Вот здесь, у самого причала, лежали на берегу перевернутые лодки, на них по вечерам устраивались посидеть, спокойно поговорить… выпить, конечно… Они много пили, но как-то… не безобразно…

Наташа повернулась к реке спиной.

— А вон там, — продолжила она, — сплошным рядом стояли дома, длинные, двухэтажные, потемневшие от времени, как будто в землю вросшие. Здесь тоже дома, тоже в два этажа, но яркие, видите, веселенькие, сверкают на солнце, просто праздник. А у них там — мрачновато все. Максим говорил, когда с того берега на пароме подходишь, очень впечатляло. Прошлый век, провинция, подлинная дореволюционная Россия, так ему казалось. На самом-то деле, он понимал, конечно, что это иллюзия. Но красивая. А здесь — приехал как-то сюда, специально, чтобы посмотреть… nostalgie… вернулся разочарованный… Хотела бы я побывать в Бабинове там...

— Возможно, я побываю, — обронил Макмиллан.

— Но и у нас это село занятное, — сказал Устинов. — Этакий у них тут коммунизм. Похоже на еврейские кибуцы в Палестине.

— Торгашеский коммунизм, — возразил шотландец. — Сравни с нашим, в поселениях.

— Ну, — ответил Федор, — по крайней мере, не тот псевдокоммунизм, что в мире Максима.

— Бабиновские эпизоды, сколько я помню, в роман не вошли, — заметил Румянцев.

— Не вошли, — подтвердила Наташа. — Мы их писали, но не включили. Не уместилось… Поедем, уже совсем близко. Или можно пешком. Тепло, сухо…

Причалил паром; с десяток автомобилей, прибывших на нем, устремились направо и налево; ожидавшие очереди — въехали, заглушили двигатели; загудел привод, пришли во вращение огромные ролики, потянулись толстые стальные тросы. Паром двинулся в обратный путь.

— Там, — сказала Наташа, — к парому привязывали, борт к борту, я не знаю, как это называется на языке моряков… речников… принайтовывали, может быть?.. маленький катер, он и буксировал… То есть буксирует… Ну, пойдемте же…

Дальняя церковь, самая старая из трех бабиновских, выглядела, тем не менее, не хуже других. Наташа опять перекрестилась.

— Семнадцатый век, русское узорочье, — улыбнулась она. — Один из друзей Максима очень увлекался архитектурой, даже экскурсии по Москве водил. Ради дополнительного заработка, ну, и для души. Максим много от него узнал. Русское узорочье… Ну вот, у них здесь музей. Краеведческий. В него никто не ходит, кроме школьников. По ночам, конечно, совсем пусто. Смотри, Николаша, оценивай.

Наташу вдруг начало знобить. Она стоит перед местом, с которого кто-то — пусть не она сама, пусть молчаливый Джек Керуэлл-Макмиллан — сможет отправиться в тот мир, где сейчас… вот именно сейчас, в этот самый миг, находится Максим. Где он дышит, двигается, думает, вспоминает — о ней?

Ее Максим.

Федор осторожно обнял жену за плечи. Я должна справиться с собой, сказала себе она.

— Давайте посмотрим, Николай, — предложил шотландец.

— Что тут смотреть, — сварливо отреагировал Румянцев. — Вот этот придел вполне подойдет. Договоримся с батюшкой, объявим о реставрационных работах, ввезем — не афишируя, разумеется, — все необходимое, монтаж, наладка… Две недели. К двадцатому октября буду готов. Хорошо, к двадцать второму, с запасом. Главное, чтобы вы, Джек, были готовы. В наших широтах к концу октября холодает, это дополнительные трудности для вас. Смотрите, можно подождать до теплого сезона.