Все что угодно. Однако — при большом желании и сильном воображении. А без таковых — ничего не выражало лицо смотрящего.

— Ну, Николай Петрович, как дальше жить думаете? — вступил в разговор замполит, сидевший рядом с начлагом.

— За нас начальство думает, гражданин капитан, — откликнулся Бубень.

— Да уж не пора ли и самому вам задуматься? — проникновенно спросил замполит.

Бубень стряхнул колбаску пепла на пол.

— Не приучены, гражданин капитан, — сказал он ровным голосом.

— А придется, — объявил начлаг. — Придется, гражданин Симагин. Характеризуетесь вы положительно, нормы выработки выполняете и перевыполняете, замечаний не имеете. В общем, твердо встали на путь исправления. Компетентные органы приняли решение о вашем освобождении, гражданин Симагин. Вернее, теперь уже товарищ Симагин. Вот постановление.

Он взял со стола лист сероватой бумаги, потряс им.

Бубень на мгновение прикрыл глаза. Вот те раз, откинулся. Путь исправления… Нормы… Ну да, он-то и дня не проработал — пускай лошади работают и мужики, — а циферки в книгах учета выводились исправно.

— Справка? — спросил он.

— А вот и справка об освобождении, — с готовностью ответил начлаг.

А зона-то, подумал Бубень, теперь развалится. Это пока еще новый смотрящий появится да в силу войдет. Значит, в другой раз садиться лучше в другое место.

Или, может, вовсе погодить садиться? Слышно было, заводик, что Америка устроил, псы накрыли. Стукнул кто-то. Найти суку, кишки на шею намотать. По-всамделишному. А дело по новой запустить — хорошее дело-то. Америку вот только отыскать, а то, говорят, словно испарился.

— Ну, Николай Петрович, — опять завел свое замполит, — так как же жить дальше думаете?

— На завод работать пойду, — вдруг широко улыбнулся Бубень.

— Хорошо, товарищ! — обрадовался замполит.

— Так, — сказал начлаг. — Сейчас собирайте вещи и — в канцелярию, за справкой и копией постановления. В копии все написано: в Москве, Ленинграде, Сталинграде, Горьком, Свердловске, Новосибирске, Молотове… ну, сами прочитаете… там вам жить запрещено. А в остальном — свободны. По прибытии на избранное место жительства обязаны явиться в местный отдел милиции для постановки на учет. Остальное — там объяснят. Да и не впервой же вам. Всё, можете идти.

Бубень поднялся, заплевал папиросу, положил на край скамьи. Двинулся к выходу.

— Бубень! — окликнул его особист.

— Вы это кому, гражданин старший лейтенант? — авторитет приостановился, повернул голову.

— Виноват, — хмыкнул кум. — Товарищ Симагин. Вот что. Во-первых, постарайтесь больше в здешние края не наведываться. А то знаю я вас. Вы склонны к дерзким акциям при задержании. Во-вторых, — старлей злорадно осклабился, — рад вам сообщить, что наши органы на днях обезвредили под Москвой преступную группу, которую возглавлял ваш крестник Луферев, известный как Мухомор.

— Не знаю, товарищ старший лейтенант, никакого Мухомора, что это вы? — удивился Бубень.

— Ладно-ладно. И еще. Вам, товарищ Симагин, понравится. Помните, был тут такой заключенный Горетовский? Он еще в карьере нашем утонул, помните? Так вот. Нашли его тело. Только не в карьере. В лесу между деревнями Кожухово и Марусино. Утопленничек наш по лесу гулял, а тут гроза. Ну и сожгло его молнией. Представляете? По пальчикам установили. Вот как порадовал я вас. Ну, идите, идите.

Эх, подумал Бубень, направляясь в барак за вещами, и дурак же этот кум. Дай ему волю — зубами бы меня загрыз, а того не понимает, что какой-никакой порядок в лагере только на смотрящем и держится.

А вот насчет Америки — это огорчил, это оно так. На дело доходное теперь ищи знающего человека.

Да и вообще.

Вспомнилось, как Америка сказанул раз: оттого, мол, свечусь, что молнией шарахнуло. Вот и накликал. Шутник.

Бубень покачал головой. Жалко человека. Чуднó это, что жалко… ну да сам человек и виноват. И, значит, туда ему и дорога.

Поколебавшись, Наташа все-таки набрала номер.

— «Красный треугольник», — ответил бархатный мужской голос. — Чем могу служить?

— Я хотела бы побеседовать с госпожой Малининой, — сказала Наташа.

— Как вас представить, сударыня?

— Извекова. Наталья Извекова.

— Момент.

«Ridi, pagliaccio!» — сладкоголосо и надрывно понеслось из трубки. Наташа усмехнулась — Маман, как всегда, в ногу с модой: возобновленные Императорским Мариинским театром «Паяцы» на устах у всей образованной публики.

Десять лет тому назад, когда все с ума сходили от цыганщины, приходилось, телефонировав сюда, слушать «Две гитары под окном». И вспоминать напетую Максимом версию его любимого Высоцкого.

Музыка оборвалась, голос произнес:

— Благодарю за ожидание. Соединяю.

— Лестный для меня вызов, — энергично сказала Маман. — К вашим услугам, Наталья Васильевна.

— Здравствуйте, Анна Викторовна, — Наташа вдруг снова засомневалась. Надо ли было… Ну, уж раз решилась… — Я… Право, не знаю… Простите меня…

Она замолчала, и долго ждала хоть какого-нибудь ответа — или вопроса, — но молчали и на другом конце линии. Терпеливо и, наверное, почтительно.

Наташа, наконец, решилась.

— Я хотела бы встретиться, — проговорила она. И зачем-то добавила. — Прошу вас.

— К вашим услугам, — почудилось, что прозвучало это сухо.

— Можно мне приехать к вам? — спросила Наташа.

После короткой паузы Маман отозвалась:

— Вы уверены?

— Уверена.

— Что ж, почту за честь. В полдень вам будет удобно?

— Спасибо, — сказала Наташа. — Я ненадолго.

Полдень — это в «Красном треугольнике» раннее утро. Тихо, сонно. Жизнь начнется здесь позже. Зазвучит музыка — негромко, фоном, — и приглушенный свет станет переливаться на боках бутылок и пузатых бокалов в полупустом еще баре, и рассядутся, кто за столиками в том же баре, кто на диванах в большом зале, скромные девушки, и потянутся первые гости. Потом музыка сделается громче, свет ярче, девушки раскованнее. Часа в три ночи все будет греметь и сверкать, и все спальни окажутся занятыми — покорнейше прошу простить, сударь, вам придется обождать, не желаете ли покамест шампанского? — и касса заведения вот-вот лопнет от денег. От наличных, ибо мало кто пользуется в таком месте кредиткой.

А к восьми наступит тишина.

Впрочем, госпожа Малинина — Маман, — кажется, круглые сутки на ногах. Свежа, деловита, обворожительна. Несмотря на свои шестьдесят пять. И никогда ничего не упускает из внимания.

Наташу ждали. Невзрачный человечек встретил ее у входа, сдержанно поклонился, жестом предложил следовать за ним.

Поднялись на второй этаж, прошли коридором, остановились у обитой бежевой кожей двери.

— Прошу вас, сударыня, — прошелестел человечек, открывая дверь.

Кабинет хозяйки. Минималистский интерьер, никаких признаков того, что это сердце притона. Мозговой центр борделя.

Большое окно, светлые стены, пара больших черно-белых фотокартин в рамах. Именно фотокартин, а не простых фотографий. Явно авторские: что-то неясное, кажется, берег моря, снятый ночью с большой высоты.

Огромный стол, на столе панель терминала. Удобное рабочее кресло. Кофейный столик и пара кресел в углу.

Всё.

Маман — гладкая прическа, безупречный, но скромный макияж, строгий костюм — повернулась от окна, двинулась навстречу гостье. Проследила ее взгляд, сказала, кивнув на фото:

— Коктебель. Пляж, прибой, видите — волна накатывается, словно живая. Чудится, будто это береговая линия на большом протяжении, а на самом деле — стоял человек с камерой по щиколотки в воде, да еще и наклонился, чтобы крупным планом воду взять. Хорошо, верно? Да и человек тот хороший. — Она улыбнулась, махнула рукой в сторону кресел. — Присядем? А знаете, Наталья Васильевна, я рада вам. Хотя и не ожидала визита. И, скрывать не стану, заинтригована. Десять лет прошло…

— Десять лет, — откликнулась Наташа, усаживаясь.