В лес углубились благополучно, а вот когда перебегали широкую просеку, напоролись…

— Стой, кто идет? — раздалось словно над самым ухом.

— Быстрее! — крикнул Максим и выстрелил на звук.

Длинная тень, рыча, метнулась к беглецам. Максим снова выстрелил, собака завизжала. Он еще два раза нажал на спусковой крючок. Похоже, засаду тут поставили немногочисленную — ураганного огня в ответ не последовало. Всего-то пара одиночных… Но один из них достал Маринку.

Они все-таки оторвались. Километра три Максим пробежал — насколько мог бежать по густой чаще, — волоча женщину на себе. Потом остановился, бережно положил Маринку на мокрую траву, повалился рядом. Немного отдышался; как мог, обработал рану. Нехорошая рана, похоже, пуля задела почку. Или селезенку, поди пойми, это ж разбираться надо... Да и разбирался бы — что толку, сделать все равно почти ничего нельзя…

Однако Маринка пришла в себя. И твердо заявила, что в состоянии идти.

Шли всю ночь.

Это же и есть Мещорский массив, соображал Максим. Леса непрерывные, вот дойдем до Кожухова, а дальше уже все знакомо, я там бывал, проходил там, только в обратном направлении, когда из лагеря бежал. Вот туда, к лагерю, нам и нужно. Там Бубень. Если доберемся, он поможет. А больше не от кого ждать помощи.

Только бы дойти. Дай нам дойти, молился Максим богу, в которого не верил.

К утру Маринке стало хуже, и Максим снова нес ее, сколько хватало сил. Потом пару часов отдыхали, он внимательно осмотрел рану, ничего не понял, взглянул в посеревшее лицо женщины и сказал себе: дело плохо.

— Не бросай, — дрожа, сказала вдруг Маринка.

— Дура, — грубо ответил он. — Погоди, я сейчас. Полежи.

Разделся до пояса, снял майку, намочил ее в росе, промокнул Маринке губы, лоб.

— Пойдем, Сереженька, — произнесла она. — Я могу, ты только меня не бросай.

— Да не собираюсь я тебя бросать, — ответил Максим, чуть не плача. — Только ты отдохнула бы еще немножко, нам неблизко…

— Пойдем, — повторила она. — Я пока правда могу. А уж потом понесешь…

Двигались все медленнее. Обогнули, наконец, Кожухово, но ушли от него недалеко.

Не добраться, понял он.

Потом почуял — к вечеру будет гроза. Сильная гроза, похоже — такая, как надо. Возникла еще одна надежда — совсем уж безумная, но выбирать было не из чего.

Обниму под грозой мою женщину, и, может быть, нас обоих унесет из этого поганого мира в какой-нибудь другой. Пусть не в мир Верхней Мещоры, пусть домой, там, наверное, тоже помогут. Даже если еще какой-нибудь мир, совсем неведомый, — ну не может же быть настолько враждебного…

Маринка совсем повисла на Максиме.

— Все, — выдохнула она. — Нету сил.

Он устроил ее на траве, подложив бушлат, укрыл своей фуфайкой. Кажется, Маринка задремала… или это уже забытье? Предсмертное?

Вот она вздрогнула, открыла глаза.

— Как больно… Сереженька…

— Я Максим, — сказал он. — Ты прости, что сразу не сказал. Отдохни, Маришенька, все будет хорошо.

Она чуть заметно качнула головой, шевельнула губами. Максим понял — повторила: «Сереженька».

Потом и он задремал. А когда очнулся, Маринки уже не было. Тело было, а ее самой — не было.

Он кое-как, ветками и руками, выкопал неглубокую яму, уложил в нее свою женщину, забросал землей, укрыл лапником.

Вытер пот грязными руками, испачкав лицо. Постоял немного. Повернулся и побрел искать подходящую поляну. И чтобы одинокое дерево на ней росло, повыше.

Потому что гроза — вот-вот разразится.

Самые длинные дни в году, самые короткие ночи. Скоро рассвет. Тихо, даже птиц почти еще не слышно. Только спереди нет-нет, а донесется звук мотора. Это с дороги, которую надо пересечь скрытно. Ну, по такой рани машин мало. Добраться поскорее, покуда не пошли плотным потоком. Если нужно — залечь, дождаться, чтобы никого — и перебежать. А там — рукой подать.

Поскорее — трудно, конечно. Сил совсем мало. Не настолько изможден, как полтора года назад, когда проделывал тот же путь в обратном направлении, но тоже пошатывает, и пятна перед глазами плывут.

Хорошо, что на воле все-таки подкормился, поднакопил жирку, особенно в последние месяцы. А то не дошел бы, в этих лесах бы и остался. Тогда Бубень снабдил кое-чем, да и подножный корм выручал. А сейчас с собой — ни крошки, и сезон другой.

Можно было бы птичку какую-нибудь попытаться добыть — три патрона еще оставались, — но стрелять Максим боялся. Внимание привлечешь неизвестно чье… Да еще с первого раза не попадешь, значит, второй выстрел потребуется, а то и третий. Того и гляди, сбегутся псы.

Попадались какие-то грибочки, вроде на сыроежки похожи. Совсем изголодавшись, Максим, как в незапамятные времена учил отец, осторожно попробовал гриб на язык. Почудилось — сладенько. Разжег костерок, нанизал шляпки на веточку, прожарил, съел. Через пару часов начался свирепый понос…

Целый день потерял на этом. Отлеживался — а больше отсиживался — в буреломе, рядом с болотцем, пил, пил, пил… Спасибо, вода оказалась довольно чистой. Наутро смог двинуться дальше.

И вот — почти на месте.

Выбравшись на опушку, Максим порадовался: надо же, хватило сил. Нет, уже не ночь, но еще и не утро. Странный такой час. Серый час.

Он быстро посмотрел налево, направо — никого — и перебежал через узкую дорогу, покрытую полуразбитым асфальтом. Углубился в лес метров на триста, повалился на траву. Сыро, но и пусть — отдохнуть необходимо, а то помрешь тут… Вон, и почти забытая резь в желудке возобновилась, и сердце как-то скачет…

Собственно, умереть было бы не жалко — больно уж никчемная получилась жизнь. И даже то, что, потеряв последнее, чем дорожил, сумел преодолеть эти километры, и что же — преодолев — умирать? — даже это было бы не очень досадно.

Но очень, просто безумно хотелось узнать — в какой мир он попал теперь? На кой черт это знание — совершенно неясно, но любопытство жгло невероятно. Оно, любопытство, и держало. И еще инстинкты, наверное.

Именно потому, что не знал, куда угодил, Максим, очнувшись после грозы и придя в себя, решил не возвращаться в Москву, а двигаться туда, где находился город Верхняя Мещора. Или лагпункт 44-бис. Или еще что-нибудь.

Если Верхняя Мещора — все в порядке. Если лагпункт — там Бубень. Если еще что-нибудь… ну, видно будет…

А что, подумал Максим, поднимаясь с травы и присаживаясь на поваленный ствол сосны, могло ведь меня и не выбросить никуда. Вон, Макмиллан же рассказывал, как его шаровой молнией ударило, и в тоннель швырнуло, а потом обратно потащило. Да и сам я, когда только-только с Румянцевым познакомился, едва не покинул тот мир, даже Колин прибор что-то там зафиксировал. Но — остался же. Якобы шею чуть не сломал, с дуба падая. Устинов спас, после того и подружились.

Вот потом — покинул. Ишак упрямый. А интересно бы вышло, усмехнулся Максим, если б тогда тоже остался. Причем как-нибудь так, чтобы и сам остался, живехонький, только в копии, и оригинал — обгорелый труп — рядышком. Оба у Наташиных ног, она ведь наверняка за нами потащилась.

Обхохочешься.

Впрочем, Румянцев как-то обмолвился, что такое — принципиально невозможно.

Рассвело. Максим огляделся. На мир Верхней Мещоры непохоже — это явно не Императорский Природный Парк, это лес. На родной мир — да, смахивает. И на мир Бессмертного Сталина — тоже.

В общем, сказал себе Максим, пока неизвестно, какой я по счету — все еще третий или уже четвертый. Ладно, скоро выясним. Ощущение такое, что несколько отклонился влево. Стало быть, надо забирать немного вправо.

Донесся шум поезда. Далеко, но ранним утром слышимость такая… Даже стук колес различим… Ну, двинули…

Максим встал, прислушался теперь уже к себе — сердце вроде угомонилось, желудок тянет, да и хрен бы с ним — и медленно побрел вглубь леса.