А Устинов, который мог бы в своей грубоватой манере отвлечь Максима от рефлексии, вдруг проникся идеями Джека Макмиллана, и метался между Верхней Мещорой и Первым Поселением, и непонятно было — действительно проникся или выполняет какое-то уж совсем тайное поручение Чернышева.

А «Век-волкодав» покатился по Империи, потом по Европе и Америке, спрос зашкаливал, потребовались дополнительные тиражи, кинокомпании Ялты и Голливуда сошлись в схватке за права экранизации… И, неожиданно для Наташи, возникли, сперва в Москве, затем в Петербурге, а дальше — по всей России — общественные движения, использовавшие роман в каких-то своих странных целях. В основном эти движения исповедовали почему-то идеи анархизма…

А потом Империю сотряс мощный политический кризис.

Началось с серии бессмысленных террористических актов, ответственность за которые взяли на себя неведомо откуда возникшие в стране организации исламистов-фундаменталистов. Продолжилось безобразными беспорядками в Крыму, где сепаратисты едва не разгромили Ливадийский дворец. Пришлось использовать полицию специального назначения…

Затем, на этот раз сперва в Петербурге, а уж потом в Москве, а за ней в Варшаве и Гельсингфорсе, вспыхнули массовые бунты молодежи. Лозунги особой глубиной не отличались — «Надоело!», «Построим новый мир!» и даже «Пошли бы вы все!», — но мощь волнений пугала. Разгромленные кварталы, сожженные автомобили, избитые полицейские…

Докатилось даже до тихой Верхней Мещоры. Правда, только краешком, и быстро закончилось. Но дорогой ценой: в стычке с ополоумевшими гимназистами нелепо — от попавшего в висок камня — погиб городовой Афанасий Ефремов. После этого в городе стало тихо…

А в столицах безумие все разрасталось.

Максим только кривил губы — «У нас такое в шестьдесят восьмом было. То есть не у нас, конечно, а в Париже. Да ну, ерунда, перебесятся и успокоятся…», — но правительство не справлялось, и граф Чернышев ввел в стране чрезвычайное положение. На улицы вышли войска.

Далее, как в сумасшедшие двадцатые, отчаянно залихорадило биржу. Последовала череда громких банкротств, сначала в России, затем в Европе и Америке.

И, наконец, в довершение всего выяснилось, что полковник Михаил Чернышев, старший сын премьера, блестящий командир Отдельного Е.И.В. гвардейского Гатчинского самокатного батальона, — давний морфинист, и уже много лет замешан в не вполне ясных, но совершенно нереспектабельных связях с миром Среднего Востока.

Премьер немедленно покинул Мариинский дворец — присутствие журналистов всячески приветствовалось, — но, прежде чем подать в отставку, издал, как Верховный Главнокомандующий, приказ, ставший вскоре знаменитым под названием Приказа об Умиротворении. Через неделю, после точного исполнения всех предписанных приказом жестких мер, граф Чернышев сложил с себя все полномочия.

Император объявил о досрочных выборах в Думу. Демократы-солидаристы одержали на них безоговорочную победу; правительство Российской империи впервые возглавила женщина — яркая и циничная Ольга Жданóвская.

Продолжать работы по проекту «Игла» стало невозможно. Удалось лишь сохранить все в секрете — материалы легли в личный архив императора. На большее Владимир Кириллович так и не решился…

«Уроды, — прокомментировал тогда ситуацию Максим. — Все уроды. А я так и так уйду. На дуб залезу и уйду. — Он неприятно засмеялся и добавил: — Вот дома-то удивятся: ожил покойничек!»

«А надо? Обязательно уходить?» — спросила Наташа.

Впервые за все годы она задала этот вопрос. Напрасно задала… Максим вспылил, наговорил Бог знает чего, напился в одиночку — Наташа его никогда таким не видела, — а наутро сел в машину и уехал, не сказав ни слова.

Вернулся через два дня, мрачный и виноватый. И опять пошло по-старому: долгое отчуждение, короткое сближение, яростная любовь, снова отчуждение…

Но так, как сейчас, он не уходил еще ни разу. Десять дней… здесь, в городе, в заведении Маман, не скрываясь… не отвечая на звонки…

Одно только и можно придумать — сидеть дома и ждать, что вернется. А дальше?

Господи, вразуми, отчаянно повторила Наташа про себя.

Зазвонил телефон. Она кинулась к трубке. Определился незнакомый номер.

— Слушаю, — тускло, не в силах скрыть разочарования, произнесла Наташа.

— Госпожа Извекова? — спросил ласковый женский голос. — Прошу вас, не волнуйтесь. Господин Горетовский у нас, во Второй Нижнемещорской больнице, после аварии. Ничего опасного, ушибы и средней тяжести сотрясение. Ну, и общий шок, разумеется. Собственно, это он просил телефонировать вам, ему покамест трудно говорить самому. Но тревожиться не следует. Три — четыре дня проведет у нас, и все будет хорошо.

— Еду, — сказала Наташа и, обмирая, побежала к машине, забыв даже запереть за собой дом.

Людмила терпеливо стояла в длиннющей очереди к кассе универсама. В соседней такой же очереди — Александр: у кого быстрее подойдет.

Понедельник, утро, а народу полно. Все, наверное, как услышали сообщение о болезни Горбачева и об этом комитете по чрезвычайному положению, так сюда и рванули. Вон, никто особо и не разговаривает. Опасаются.

А брать-то почти нечего — полки пусты. Господи, когда же все это уже кончится?..

Отоварились фасолью в томатном соусе. Сколько денег было, на столько и взяли — девятнадцать банок.

Ну, немножечко, конечно, оставили — на автобус, на метро, на хлеб. Завтра у Саши зарплата должна быть, да вот дадут ли? И вообще, что теперь будет?

И без того жить трудно, но хоть надеялись на что-то. Не на Горбачева, так на Ельцина. И — на тебе.

А жизнь — одна. И вот — девятнадцать банок фасоли.

Людмила взглянула на мужа. Да, у него очередь быстрее продвигается. Бедный, тяжело ему, аж перекосился, а корзинку не выпускает. Хороший Саня…

На всякий случай сказав стоявшей за ней женщине: «Я на минутку, вы за мной», она подошла к мужу.

— Сань, у тебя кассирша пошустрее работает, раньше подойдешь. Может, вот тебе деньги, а я домой побегу? Что-то за детей сегодня неспокойно… День какой-то такой…

— Сегодня счастливый день! — строго сообщил из соседней очереди пожилой мужчина в потертом сером костюме. — Ишь, неспокойно им! Прижали хвост, и правильно! Давно пора!

Никто не ответил. Саня открыл было рот, но Людмила нашла его ладонь, быстро и сильно сжала ее — и муж промолчал.

— Ну так что? — спросила она. — Пойду?

— Иди… — неохотно ответил Саня.

— Все, пошла. А вы, — неожиданно для самой себя обратилась Людмила к пожилому, — не вмешивайтесь, когда вас не просят, ясно? Сам вон фасолью нагрузился, а туда же…

И двинулась к выходу, лавируя в толпе.

— Я, может, фасоль люблю! — послышалось сзади.

— Молчи, мужик, — пробасил кто-то. — Тоже мне, умник нашелся. День у него счастливый…

Вот и скандальчик намечается, подумала Людмила. Все-таки народ молчать не станет. Привыкли, что хотя бы говорить — можно, что угодно. Да, испугались поначалу, но это быстро пройдет. И будут говорить. А то, глядишь, и на улицы выйдут.

Ладно, у меня — дети.

С детьми все оказалось в порядке. Хорошо, что Катюшку с Мишенькой в лагерь не отправили, сообразила Людмила. Сейчас бы пришлось, сходя с ума от беспокойства, ехать за ними, а еще как добираться в этот самый Ступинский район по чрезвычайному-то положению… И Игорька с собой тащить за тридевять земель…

Хоть это удачно вышло.

Зато с родителями неизвестно что. Понесло их в Евпаторию, к маминой родне, у которой и телефона-то нет… Впрочем, там, может, и спокойнее.

Наконец, и муж вернулся.

— Ну что, на работу сходить, что ли? — неуверенно спросил он, разгрузившись.

— Я не пойду, — отрезала Людмила. — Я при детях буду.

— Эх… Ну, и я прогуляю. Один хрен зарплата только завтра.

Он включил телевизор. Показывали «Лебединое озеро».

— Тьфу, — сказал Саня. — С утра это крутят. Давай чайку, может, попьем?