— Емелькины мы, слыхали?

— Ни-ког-да! — отрезала Люська.

Ее взгляд оставался пристальным и напряженным, пальцы, вцепившиеся в локоть мужчины, побелели, а секундой позже под искусно наведенным макияжем начало белеть и лицо.

— Слышь, мужик, — начал было ее спутник, но Люська повторила:

— Слава…

— Так это… — пробормотал Максим, — вы-то, думается, Людмила… эээ… извините, отчества вашего не знаю…

— Да, — кивнула Люська. — Только, уж простите, я ни о каком родственнике Сергее и ни о каких Емелькиных в жизни не слышала. И, простите еще раз, слышать не хочу.

Она, наконец, отвела взгляд, высвободила руку, повернулась лицом к стене, быстро коснулась ладонью таблички и стремительно пошла прочь. Мужчина смерил Максима тяжелым взглядом и двинулся следом.

Через час после Люськиного ухода небо стало затягиваться, несколько раз что-то даже начинало моросить, но полноценный дождь так и не разразился.

Максим напряг чувства: может быть, еще будет настоящая непогода. Может быть.

А пару часов спустя на аллее показалась мама.

Она шла так же тяжело, как тогда, две с небольшим недели тому назад. Даже, пожалуй, тяжелее. В одной руке букетик красных гвоздик, на локте другой — старомодная дамская сумочка.

Не доходя до пятого отсека, мама остановилась, вытащила из рукава скомканный платочек, промокнула губы, двинулась дальше.

Цветы она положила у подножия стены. С трудом выпрямилась и надолго застыла перед табличкой с именем сына.

К маме Максим подходить, конечно, не стал. В голове тупо ворочалась единственная мысль: последний раз…

— Дамы и господа, до старта нашего летательного аппарата, совершающего рейс по маршруту база «Князь Гагарин», Луна — космоаэропорт Жуковский, Земля, осталось пять минут. Соблаговолите занять ваши места. Напоминаем, что ваши противоперегрузочные кресла примут конфигурацию «Взлет» автоматически. Покорнейше просим вас соблюдать спокойствие и желаем вам приятного путешествия.

Тихо, фоново пошел обратный отсчет. «Триста… двести девяносто девять… двести девяносто восемь… двести девяносто семь…» Старая традиция.

Из спинки, подлокотников и ножек кресла с едва слышным гудением выдвинулись захваты, мягко, но надежно прижавшие Наташу к креслу. Спинка медленно откинулась и замерла.

«Сто семьдесят три… сто семьдесят два… сто семьдесят один…»

Наташа покосилась на Румянцева. Корифей науки, друг, свидетель этих, таких невероятных, восемнадцати лет, лежал в своем кресле неподвижно, словно… словно мертвец.

— Николай! — испуганно позвала она.

Румянцев открыл один глаз, повернул голову, вопросительно вздернул подбородок.

— Нет, ничего, — сказала Наташа. — Прости… привиделось…

Профессор улыбнулся и закрыл глаз.

Господи, воля твоя, сказала себе Наташа, о чем я думаю?

И почему я улетаю?

Максим… Пришел неизвестно откуда, перевернул всю жизнь, ушел неизвестно куда, а жизнь так и осталась перевернутой.

Федор… Мог бы хоть попытаться удержать меня. Силой. Смешно? Нет. Не смешно — именно силой. Он сильный человек, именно поэтому я и выбрала его, но со мною он слаб.

А Максим? Не желаю оценивать его силу или слабость. Не желаю. Перевернул же мою жизнь… И не только мою.

Отсчет сделался громче. «Десять… Девять… Восемь…»

А ведь я не вернусь, поняла Наташа. Не знаю что, не знаю как, но — не вернусь.

«Три… Два!.. Один!!. Старт!!!»

Вспомнилось: их Гагарин крикнул — «Поехали!»

Поехали.

Во второй половине августа становится заметно, что дни уже укорачиваются. Однако в девять вечера еще не очень темно.

Максим возвращался в начинающихся сумерках. Он прошел мимо вагончика, в котором обитала бригада Андреича, достиг конца улицы, выложенной бетонными плитами, свернул направо, миновал дом Бориса и Веры. В другом мире, вспомнил он, здесь стоит нарядный извековский дом, а еще в одном — самый угол жилой зоны, и в том углу вышка с пулеметом.

Дорога стала проселочной, а затем превратилась в две плохо различимые колеи в траве.

Максим пересек пространство, поросшее травой и редким кустарником. Представил себе обсаженную липами, фантастически ровную дорогу, ведущую из Верхней Мещоры в Императорский Природный Парк. Это как раз здесь. Затем вообразил совсем иное — лагпункт 44-бис. Скривился. Это тоже здесь.

Опушка. В лесу сразу стало темно, но Максим светился, как не светился давно, и разбирать дорогу труда не составляло.

Он постепенно трезвел, в мозгах прояснялось.

После того, как с кладбища ушла мама, Максим еще посидел с часок, ни о чем не думая. Кажется, немного промок под все-таки начавшимся дождем, но это пустяки. Он чуял, что настоящая непогода еще впереди.

Потом выбрался в город, побродил бесцельно. Заглянул в крохотный магазинчик, купил сигарет и бутылку какого-то дешевого бренди, зашел в ближайшую подворотню, выпил все поллитра.

Дальше — провал в памяти. Очнулся уже в электричке, не вполне трезвым, но хоть что-то соображающим. Хорошо, что не замели пьяным в городе. Вообще-то — все равно, но именно сегодня — не хотелось бы.

Вот и хорошо знакомая развилка. Максим уверенно выбрал правую, едва заметную, тропинку.

Поляна. Его, Максима, поляна. Старый дуб, старая коряга под ним.

Он обхватил дерево руками, уткнулся лбом в корявый ствол. Мелькнула нелепая мысль: здесь я — дома.

А в самом деле, где мой дом? Где он хотя бы мог быть?

Этот мир, родной вроде бы, оказался чужим. Никто меня здесь не ждет, все забыли. Кроме мамы, конечно, но и она давно смирилась, и обходится без меня. Наверное, не сказать, что прекрасно обходится, но боль утраты стала для нее привычной и уже не острой. И слава богу, кстати.

Там — Максим почему-то повернул голову в ту сторону, где была Москва, — в мире, где люди не задумываясь жрут друг друга, меня мог ждать только один человек. Единственная в моей жизни женщина, любившая меня не за что-то, а просто любившая. Без причин. Женщина, преданная мне по-собачьи. Воровка и шлюха. Маринка. Если бы я мог выбирать, сказал себе Максим, я вернулся бы к ней. К ней, даже в тот людоедский мир.

Но выбирать я не могу. Да и нет там больше Маринки. Тело есть, кое-как закопанное в лесу.

А вот там — Максим поднял голову, попытался разглядеть верхушку дерева, — в Верхней Мещоре меня, может быть, еще ждут.

Он сел на корягу, засмеялся. Наделал я там шороху!

Оборвал смех. Веселого-то мало… Если вдуматься, то просто своим появлением изуродовал жизнь куче народу. Гениального Румянцева с толку сбил, отвлек на решение задач, смысла для реальной жизни, наверное, не имеющих. Устинова сбил — работал себе человек барменом, семью любил, все такое… Чернышева всполошил, и императора тоже, да так, что тряхнуло благополучную страну всерьез.

Странного, но почему-то такого близкого Джека Макмиллана тоже сбил. И — пропал Судья. Скверной смертью погиб. Моя вина.

О Наташе и говорить нечего. Виноват перед нею кругом.

На сердце навалилась тяжесть.

И все-таки, подумал Максим, верю, что там меня помнят и ждут.

Высоко в небе прогудел невидимый отсюда самолет. Потом отдаленно громыхнуло. Раз, другой.

Гроза — будет, понял Максим. Где-то она уже идет, а здесь разразится ночью. Сильная гроза, очень сильная. Возможно — моя гроза.

Он устроился на коряге поудобнее, закурил и приготовился ждать. Столько, сколько придется.

КОНЕЦ