— Все потому, что тебе, Ивановна, подоспело время для более широкой деятельности, тогда как Поликарпов… Ну, в общем, Долинский совхоз крупней и весомей, это тебе известно. Когда в тресте подыскивали кандидатуру, я назвал твою фамилию. Все-таки знаешь хозяйство, мы достаточно знаем друг друга. О материальной стороне дела не говорю, сама понимаешь.
Она задумчиво слушала. Предложение, конечно, лестное. Много для нее означала дорога из Долинского в область. Там все-таки шоссе. Старший сын уже поговаривал о техникуме, да и второй на подходе. С этой стороны перевод ее устраивал. И тем не менее смутное беспокойство закрадывалось в сердце. Как же с Поликарповым, почему он уходит? Похоже, не поладили. Надо все-таки выяснить, что там случилось. Иначе останется чувство вины перед коллегой.
— У вас плохо с Геннадием Ильичом? — прямо спросила она.
Похвистнев поджал губы. Вопрос показался ему бестактным.
— Да, плохо, — скупо, но откровенно сказал он. — Мы не находим общего языка. Или, как говорят, коса на камень.
Ясно. Большего он не скажет.
— Это что же получается? — уже более решительно сказала она, подумав, что Поликарпова снимают специально, чтобы освободить ей должность. — Выходит, вы предлагаете мне на живое место?..
— Ошибаешься, Ивановна, Поликарпов отозван в трест. Место свободное, должность вакантная. Ну, что еще?
— Дайте подумать. Хотя бы день. — Она очень хотела поговорить с Поликарповым, прежде чем давать согласие.
— Уборка, Евдокия Ивановна. У вас здесь все еще зеленеет, а на наших увалах ячмень подошел. Очень дорогое время, а ты — думать. Я вот только с Аверкиевым поговорю — и давай собирайся. Надеюсь, он против решения треста не пойдет.
— Он мне уже говорил, — сказала Игумнова. — Даже советовал. Ему Поликарпов по душе.
— Ну вот, все довольны, выходит, — как-то невесело усмехнулся Похвистнев.
Игумнова вздохнула. Возвращаться туда, где она пережила трагедию… Но если думать о детях…
— А, ладно! — Она махнула рукой и тут же скороговоркой зачем-то стала рассказывать, как теперь хорошо в Калининском. Даже те рабочие, которые давно уехали в города, и те возвращаются.
— Мы проезжали мимо вашей пшеницы на опушке. Отличное поле, — похвалил Похвистнев.
— Седьмой севооборот, — сказала она, довольная похвалой. — Пшеница посеяна по обороту травяного пласта. Думаем, даст сорок — сорок пять на круг.
Похвистнев сжал губы. Неприятно кольнули слова Игумновой: Поликарпов приедет в хорошее хозяйство. Не того он желал своему агроному!
— Значит, я присылаю за тобой машину. Когда?
— Три дня мне на сборы, Василий Дмитриевич. Не знаю, как быть с коровой.
— Продай. У нас никто не держит. Зачем твоей матушке лишние хлопоты? Что, в совхозе молока не найдем? Живут же, в город не ездят.
Они расстались дружески. Все как надо. Когда отъехали, директор сказал Ивану Емельяновичу:
— В контору давай. Найдем Аверкиева. Надо сказать ему.
Директора они нашли не в конторе, а дома. Аверкиев, в легкой полосатой рубашке, обтянувшей круглый живот, с голыми руками, в брюках на подтяжках поверх этой легкомысленной безрукавки и в тапочках, увидел их, выскочил вперед машины и отчаянно замахал руками. Лицо его излучало искреннюю радость, даже какой-то радостный испуг. Он облизнул масленые губы и крикнул:
— Я уже за котлеты взялся, вас дожидаючись. А ну, быстро ко мне, на горячий борщ! Давай, давай, подворачивай ко двору, кучер. Вот так, сюда. Стоп! Глуши!
Аверкиев просеменил сбоку, держась за крыло «Волги», ловко вытащил слегка упиравшегося Похвистнева, забежал с другой стороны, сломил неловкое сопротивление Ивана Емельяновича и, подталкивая их в спину, повел в дом.
Говорить не дал, все сам говорил, стоял с полотенцем, пока они мыли руки, повел к столу, познакомил с женой, улыбчивой, добродушной, статной, и более или менее успокоился, лишь когда чокнулся с Похвистневым, не забыв при этом подмигнуть непреклонному шоферу.
— За ме́ну агрономов, за твою, можно сказать, доброту, Василь Дмитриевич!
— Ну уж и доброту, — отозвался Похвистнев, все-таки, видимо, польщенный и даже несколько смущенный такой очевидной, чистосердечно сказанной неправдой. Навязал-то он!
— А что, ты мне разрубил этот самый… как его?.. Гордиев узел. Не понял? Ты давай ешь, пока не остыло, я ведь уже… Мой-то главный, Семен Саввич, давно просится на место плановика, сердце у него сдает, трудно сделалось по полям мотаться. А куда мне его, раз там Игумнова? Ты подвернулся, и все стало на место. Евдокия к тебе, Семен на ее место, он полезный и там, а Поликарпов вместо Семена. Чисто, беспорочно, дело не страдает, люди довольны. Чего еще надо?
— Уверен, что не страдает? — с утайкой в голосе спросил Похвистнев.
— Точно! Знаю Поликарпова. Дам ему развернуться.
— Ты ведь по образованию агроном. Мог бы и сам…
Аверкиев обеими руками ухватился за край стола, назад отвалился, рассмеялся, все свои белые зубы показал; мясистые розовые щеки вверх ушли, чуть не совсем глаза закрыли, так весело, что и жена засмеялась, глядя на него, и даже Иван Емельянович улыбнулся. А Похвистнев с какой-то легкой горечью подумал, что сам он вот так уже не может смеяться. И вообще не принимает жизнь столь просто и весело. Или… Но он не додумал горестную мысль до конца, потому что хозяин крикнул сквозь смех:
— Сам? Сам? Диплом, верно, имею, но всю жизнь администратором, прямо с первого дня. Вот повезло! Профессиональный директор, а? С пеленок!.. Какая уж тут агрономия?
— Ты за минералку не сердишься на меня? — спросил Похвистнев. — Уж очень я нуждался.
— Опять же только выручил. Бери на здоровье. У меня кое-что сохранилось, мы ведь не больше центнера на гектар расходуем.. Травка клевер выручает. Азот из воздуха и все прочее.
— Слушай, а сколько у тебя этого клевера? В процентах если?
— Двадцать, это точно. От пахотной площади. А у тебя?
— Около девяти. В запольном клину, не в поле.
— Ух ты!.. Как же с кормами вылезаешь? И земля опять же…
— Вот так и вылезаю. Сено, солома. Зерно имею. Комбикорм за зерно.
— А у меня не зерно, да? У меня, если хочешь знать, нету в кормах пшеницы. Зато ячменя и овса вволю. А из клевера с соломой такие брикеты готовим — сам бы ел, да коровам надо. Не видел? Восемьсот тонн за год.
Похвистнев старательно резал мясо. Молчал. Мог бы кое-что и про себя сказать. Но к чему заводиться? Ты так у себя дело поставил, я — этак. И все-таки ему стало завидно. Вот Аверкиев на клевера ставку сделал, на навоз и по урожаю идет с ним, как он выразился, «ухо в ухо». Он, Похвистнев, и без клевера не отстает. Каждый как умеет.
— Последний дождик помог тебе? — спросил Аверкиев, отяжелевший после сытного обеда.
— Не очень, — скупо отозвался Похвистнев. — У нас холмы, вода быстро уходит, в запас не спрячешь.
— Чтобы не пускать воду, надо поперек пахать и опять же траву сеять, — дружелюбно напомнил хозяин. — Да и навозу возить поболее.
— У меня на этот счет своя точка зрения, — холодновато сказал Похвистнев.
Иван Емельянович поднялся.
— Спасибо за угощение, — сказал он дипломатично, избегая зреющего спора.
— Да, засиделись, — Похвистнев тоже встал. — Хозяюшка, вам особое. Вы — большая мастерица. Такой обед! Смотрите не очень закармливайте своего, остроту взгляда потеряет.
— Где надо, он видит, — сказала она и засмеялась вслед за мужем. Игривый народ в этом доме.
— Значит, будем считать, что дело решенное? — спросил Аверкиев, имея в виду агронома.
— Думаю, так, — сказал Похвистнев.
— Когда забираешь Евдокию?
— Два-три дня. Корову продаст, соберется.
— Ну, будь здоров, желаю тебе… — Аверкиев пожал руку гостю, вышел проводить.
Иван Емельянович уже сидел за рулем.
Обратно ехали иной дорогой. Похвистневу хотелось посмотреть другие поля. Смотрел, завидовал, где замечал плохое — там говорил про это вслух Ивану Емельяновичу. А тот неожиданно, уже к концу дороги, заявил:
