Савин хорошо помнил этого доброго и, кажется, жизнью пожеванного человека совсем по другому поводу, чем гитара: то был заядлый цветовод! В позапрошлом еще году привозил он с собой кучу разных семян и черенков, посеял возле отцовской хаты настурции, виолы, бархатцы, астры и флоксы — в общем, полный цветник сотворил. И еще посадил какую-то лиану, необыкновенной, как пояснил, красоты, когда она цветет. Насколько это красиво, никто еще не видел, но росла лиана быстро, до осени к окнам Силантьевой хаты поднялась и хорошо раскустилась выше фундамента. Дачник называл этот цветок клематисом и утверждал, что он — самый красивый, какой только можно придумать. Тогда же гитарист нарезал и сам посадил у каждого дома в Лужках по пять — семь черенков. Все они прижились, в прошлом году были незаметны, а сейчас уже вползли по шпалерам выше подоконников. У ихнего дома тоже зеленели две лианы, висели на шнурах, как гирлянды. И цветники успели разойтись чуть не по всей деревне. Сразу вид другой сделался, радостнее улица смотрелась. И еще на колхозную работу этот гость горазд оказался. Выговорил себе и сыну право ходить на работу через день, трудились они по совести, только жена не захотела, все гуляла в одиночестве. Дед Силантий прямо не мог нарадоваться на них, особенно на внука. Это тоже помнилось, как помнится всякое добро.

— Хорошо, что приехал. Пособит. Вот дожди кончатся, ожидай новых гостей, — отозвался Савин с явным удовольствием. — Заживут наши Лужки! Дорога есть!

— Ты мне постоянную работу определи, папаня, — попросила дочь. Она уже стояла у дверей в брюках, заправленных в сапоги, и в зеленой синтетической куртке с капюшоном. — Чего же мне так-то, неохота на подхвате, надо свое дело иметь.

— В колхоз вступай, тогда и будет свое дело.

— Об этом мы с Архипом потолкуем, когда прибудет. Все ж таки он у меня покамест хозяин, без него я такого решить не могу.

— Хорошо сказано. Пока поработай в звене, я сегодня скажу в бухгалтерии, чтобы оформили. Пятерка в день — такой будет у тебя заработок. Пустим сушилку, вот на первое время и дело. Туда собралась?

— А мы договорились столбы под свет поставить. Твой Лапин попросил. По старой памяти. Он и проводку привез, и монтера. Чтобы, значит, к вечеру электричество под навесом горело. Как на танцплощадке. А я к нему, между прочим, с просьбой, чтобы и по всей нашей улице фонарики повесил, будет как на Калининском проспекте.

— И что же?

— Уговорила… — И засмеялась, показывая белые ровные зубы.

— Ты хоть кого уговоришь.

— В папаню пошла, — хохотнула Зина.

Она ушла, строго приказав захныкавшей было Катеньке, чтобы не выходила из дома в такой сырой день. Бабушка приголубила ее, заговорила, как они зачнут пирожки печь да как для Катеньки уголок свой обставят, где можно играть и уроки делать.

Савин собрался в Кудрино. Дела ведь и там. Вспомнил водобой у плотины: укрепить надо как можно скорей.

Орлик нагулялся, стоял возле брички. Хозяина, который подходил с хомутом и седелкой в руках, он встретил тихим ржанием. Вскинул голову и так встряхнул всей кожей, что брызги тучей, будто из реки выбрался.

Без уговоров дал себя запрячь. Агроном поправил шлею и перед отъездом еще раз глянул в сторону навеса. В легком тумане, поднявшемся от земли после многочасового дождя, проглядывались три фигуры, темнела инженерова машина. Доносился высокий смешливый голос Зины, звякали по камням лопаты. Ставили столбы для проводки. Доброе дело. Чего это Лужки без освещения? И как раньше не догадались? Тут Савин подумал о главном для любого дела — об удобстве в работе, о красоте вокруг работающего, нужной всем без исключения.

Менее чем через час главный агроном подъезжал к правлению.

Он заглянул в кабинет председателя. Пусто. Прошел в бухгалтерию и сказал о новой работнице в Лужках, о Зинаиде Михайловне Тяжеловой.

— Зачисли ее, Семеныч. Уже работает.

— Насовсем вернулась? — полюбытствовал бухгалтер.

— Сказывает, насовсем. В колхоз вступать думает.

— В звено Зайцева, пожалуй?

— Да, конечно. Потом поглядим.

— К добру, что едут назад, к родным берегам. И тебе с женой веселей, когда все рядом.

Зину здесь помнили еще своенравной школьницей. Она вместе с подругами по классу работала летом на колхозных полях с тем азартным старанием, без которого любая работа — не работа. Помнили и о странностях ее. Когда Дьяконов принялся уговаривать выпускников остаться после окончания десятого класса в своей деревне, то дочка главного агронома — опять же чуть не со всеми подругами — наотрез отказалась и объявила, что тут они в девках век просидят, поскольку женихов совсем не осталось. Крепко огорчив отца и мать, Зина уехала в Москву. Там проработала чуть больше года на стройке, где обещали квартиру, подала документы в текстильный институт, но за месяц до вступительных экзаменов вдруг нашла своего земляка Архипа и выскочила за него замуж. Пусть и домохозяйка, зато в столице!

Архипа здесь тоже помнили. Он едва ли не последним, с болью сердечной, с загулом и шумом, уехал из родимой Поповки, когда там даже дворняжек не оставалось. А был хорошим трактористом! В последние годы и он, и Зина всей семьей приезжали к отцу-матери и к бабушке на отпускной сезон, отдыхали, как все заправские москвичи-дачники, бегали по грибы-ягоды, но в сенокос и уборку выходили помогать колхозу. Хотя страсть сантехника к вину и здесь иной раз прорывалась, Архипу давали трактор, и он таскал тележки, косил, пахал, поеживаясь под недреманным оком своей супруги.

Уже на улице, возле своих дрожек, Савин задумался и вдруг сказал то ли себе, то ли Орлику:

— К добру, к добру… — и повеселел.

Близко к вечеру, самолично договорившись в недалеком от деревни карьере с парнем-дорожником на погрузчике, бывшим механизатором из Кудрина, агроном отрядил в карьер два самосвала. До полной темноты они успели свалить у выходных труб на плотине шесть кузовов камня, но яму полностью не загатили и на завтра получили наказ сыпать еще, пока каменья не выглянут из воды. А уж потом бежать в Лужки, если оттуда сообщат, что есть нужда возить с поля траву до сушилки.

Вот так каждый божий день. Все примечай, во все уголки хозяйства заглядывай. И все завтрашнее держи в уме.

Дьяконов вернулся из района поздно, на минуту заглянул в правление и отправился к агроному домой.

Михаил Иларионович как раз садился ужинать, самовар шумел у него на столе, в доме хорошо пахло вишневым вареньем, готовить которое Катерина Григорьевна навострилась еще в девичестве. Она каждый год ставила в кладовку по десятку трехлитровых баллонов и получала, как говаривал Савин, «благодарность в приказе по личному хозяйству».

— Садись, небось новостей полна голова, — Михаил Иларионович придвинул стул. — Что заполучил, кроме выговоров? Есть шифер?

— Полторы тысячи плиток, — Дьяконов коротко хмыкнул. — Там из-за этого шифера тот еще шумок!

— Шумок возник и растаял. А полторы тысячи — это половина дела. Один навес укроем.

— Два укроем! Еще триста рулонов рубероида. Специально для твоих Лужков.

— Они и твои тоже. Могу тебя порадовать. Механики обещают завтра опробовать все сушилки, а потом и третью. Если будет все в порядке, завтра и начнем, благо у нас в кладовой около тысячи полиэтиленовых мешков, помнишь, нам навязывали под картошку? А мы еще брать не хотели. Вот и дождались своего часа. Есть куда травяную муку затоваривать. Когда за кровлей можно ехать?

— Постой, постой. А что вы в Лужках косить задумали? Луга на Глазомойке или сеяное поле по эту сторону Звани? Оттуда далеконько возить. И грязно, поди.

— На кудринском лугу скосим гектаров тридцать, где пониже и от воды опасно. А в Лужках рожь пойдет, часть на силос или сенаж, поскольку она и посеяна на зеленку. Какую-то часть пустим для травяной муки и на гранулы, если Лапин приставку наладит. — И, увидав, как брови председателя подскочили от удивления, добавил: — Ту самую рожь, где клевер посеяли.

— Понял, потому и удивился. Эта площадь числится у Куровского как зеленка, все правильно. Только с нынешнего числа вся рожь уже не корм, а зерновой клин. Исполком приказал считать ее зерновой и убирать на зерно, вот так! Я расписался, что уведомлен. А ты — косить!