— Вы убеждаете нас: надо работать лучше, надо перекрывать планы. Мы, со своей стороны, убеждаем колхозников. Но кроме красивых слов за нами ничего нет. Я говорю колхозникам: выходите косить траву. А косы-литовки, даже грабли дать не могу. Их в райпотребсоюзе нет. В Эстонию послали добывать косы! Мешков тоже нет. Ведер простых. Резины. Вил трехрожковых. Работники райцентра приезжают на уборку травы с голыми руками. Хочу спросить: где же те самые миллиарды, которые выделены для Нечерноземья? Неужели из таких-то громадных денег ничего не перепало на шифер и гвозди, на косы и запасные части для сенокосилок, на новые машины? Право, можно бы повременить осушать болота, пока не стали бы быстро и ладно работать на нынешних полях и фермах.
В зале слушали, замерев от неожиданного поворота агрономовой речи, и дивились: угадал общую мысль, каждый из них хотел бы сказать то же самое, да не решался. Эти мысли рвались наружу. Иногда прорывались гласно, но чаще всего в обтекаемой, мягко вопросительной форме, а если и резко, то с глазу на глаз и уж никак не с трибуны. Отсюда они получались смелые. Даже очень смелые.
И все смотрели не столько на Савина, сколько на Глебова. Разделает Кудринского агронома!
Крепко покрасневший Румянцев тоже косил глаза на секретаря, ожидая его реплики, которая поставит на место зарвавшегося оратора. Нервный тик на его полном лице показывал, что и он готов, если угодно…
Аркадий Сергеевич молчал. Ни единым движением плотно сжатого рта не выдал он своего отношения к высказанному, упрямо смотрел на бумаги перед собой, слушал, поигрывая карандашом. И странно, и приятно было ему. Не один он мыслит о таких переменах, которые сделают добро для деревни. Все правда. Нынешний район много чего хочет, но мало что может. Нелепость! Обязанность руководителей — быстро и полно обеспечивать земледельцев всем необходимым для труда, чтобы Митя Зайцев и сотни других деятельных мастеров не знали ни в чем недостатка. Тогда каждый из них сработает за десятерых, и не станет пустовать земля, как пустует ныне в Поповке и остальных забытых деревнях, а пашня отзовется на труд вдвойне. За что же ругать Савина? Вон как зал его слушает, как серьезны лица, как поблескивают глаза! Соскучились по точному и простому слову, запутались в трудностях и тратят энергию на эти, не от них зависящие трудности. Немного ведь и надо. Все есть в районе, да руки не дотянутся, десятки организаций, и все подчинены своему тресту, министерству, своему объединению. Тот же шифер идет по нарядам куда угодно, и всего менее на нужды поля и фермы. У района, в сущности, одна власть — власть слова. А этого совсем недостаточно, тем более перед лицом ненастья, когда можно потерять и то, что уже выращено немалым трудом.
Да, вот еще. У района остается ответственность за производство продуктов. За план. Ни у «Сельхозтехники», ни у Минстроя, ни у «Сельхозхимии», ни у мелиораторов и торговцев, а у райкома и райисполкома. Спрос с них. И ни с кого другого.
Савин просит дать колхозу вовсе не сказочного конька-горбунка. Только самое необходимое, что нужно для работы сегодня и завтра. Если дать все это — недорогое и мелкое, — значит, можно и спросить полной мерой, устранить всякую возможность оправдаться при неудаче и безошибочно оценить, кто из руководителей на месте, а кто — нет.
Увы! Сказать сейчас, что все нужное есть или будет, Глебов не может. Ничего у них с Румянцевым нет. Ехать в область? А что там? Опять же ограниченные фонды, распределяемые по принципу «всем сестрам по серьгам». Миллиарды для Нечерноземья истрачены на крупные проекты, отдача от которых будет ощущаться нескоро, ой как не скоро! Требовать и настаивать на своем оценивается как попытка укрыться за трудностями. Работать надо, дорогой товарищ, а не обивать пороги областных учреждении и не оправдываться временными трудностями и недостатками… Такая расхожая, очень часто повторяемая фраза!
Глебов сидел и думал. Зал выслушал Савина очень внимательно, сюда, на сцену, накатывалось это ощущение. Ни скрипа, ни вздоха. В настороженности было ожидание. Что будет дальше? Зал готов шумно и долго хлопать оратору. И все заранее жалели Савина. Полетит пух-перо…
Аркадий Сергеевич все решил для себя. Он не станет метать громы и молнии. У него нет убедительных доводов, да и не нужны они. Савин, в общем-то, прав. Сотрясать воздух привычными изъезженными фразами Глебову не хотелось. Но и поддержать агронома он не мог. Ведь поддержать — это дать. А что дать?
Михаил Иларионович устал, напряжение было велико. Далеко не все высказано, но и этого достаточно. Сколько времени носил в себе неудовлетворенность, жил с ней, постоянно чувствуя тяжесть; она убивала радость жизни, врожденное желание работать без оглядки, с той смелой уверенностью, которая и отличает главную черту в крестьянском характере. Каждое несостоявшееся по причине бедности или запрета дело лишало его покоя, нарушало сон, подтачивало здоровье, поскольку повторялось изо дня в день, приобрело характер застарелости, какой-то фатальности. Выкручиваться, хитрить, доставать — это вовсе не значит работать. Когда шел к трибуне — не помышлял многого, а вот получилось! И он не жалел о происшедшем, хотя и понимал, как это может сказаться на его дальнейшей жизни. Речь вышла резкой, несколько язвительной. Ничего не мог поделать с собой.
С исключительным самообладанием Глебов спросил:
— У вас все? — И проводил Савина взглядом, пока тот не сел на место рядом с Дьяконовым, во втором ряду.
Сергей Иванович страдальчески вздохнул и что-то укоризненно сказал, на что Савин только слабо махнул рукой.
Аплодисментов не было. В зале шептались, стали наклоняться друг к другу. Сдержанный гул возник в рядах. Похоже, все сочувственно отнеслись к речи агронома, согласились с ним. Действительно, сколько же можно мириться с постоянной нехваткой всего необходимого, с работой на одном «давай-давай», тогда как хлеб требует не столько призывов, сколько уважительного к себе отношения, современной технологии без провалов.
Всех интересовало, что ответит Глебов.
Он повел себя более чем странно.
— Кто у нас следующий? — Аркадий Сергеевич заглянул в список. — Калашников, секретарь парткома совхоза «Новый свет». Давайте. И, пожалуйста, ближе к повестке дня. Помните о регламенте.
Сказал так, словно бы не слушал Савина, пропустил его выступление мимо ушей. Не было такого. Вообще ничего не произошло.
За Калашниковым выступило еще пять или шесть человек. Все они, так или иначе, повторяли мысли Савина, но уже в мягкой форме. Они просили, только всего. Да, кое-чего нам недостает, мы просим обратить на это внимание, но независимо от этого «кое-чего» уверены в успешном проведении уборки и сделаем все для выполнения взятых на себя обязательств.
Заключая прения, Глебов произнес речь, в которой тоже вернул всех слушателей к привычным понятиям и делам. Выразил, и довольно резко, свое неудовольствие ходом сенокоса, сказал о недостатках в подготовке людей и машин к уборке, потребовал полной мобилизации для быстрого выполнения плана продажи хлеба, упомянул о роли агитации и соревнования, которое должно стать, разумеется, массовым. Единственное, о чем забыл, — это о выступлении кудринского агронома.
Расходились с ощущением неудовлетворенности. Ожидали споров, новых решений или хотя бы обещаний. Но все осталось как было.
Дьяконов молча забрался в газик, поерзал на сиденье возле шофера, подождал, когда усядется сзади Михаил Иларионович, вздохнул и сказал: «Поехали». Всю дорогу молчал, не хотел при шофере. Савин тоже помалкивал, смутная тревога беспокоила его. Но было что-то и облегчающее, приятное: ощущение исполненного долга. Выплеснулось! Он смотрел, как по ветровому стеклу ширкал туда-сюда дворник, счищая дождевые струйки, и вдруг скучным голосом сказал:
— А дождь все идет…
Дьяконов не ответил. Только еще раз вздохнул и ссутулился перед угрозой природных стихий.
Когда вышли из машины и шофер уехал, они потоптались на пустой деревенской улице. Заводить разговор о прошедшем не хотелось, понимали — не время. И все-таки Дьяконов не удержался:
