— С той стороны, откуда я шёл, они не ждали — я иду, — продолжал Прохор. — Примечаю: люди у костров. Там огородные прясла. Какая-то клеть освещена — деревня. Мать честная — всё понял! Бежать! А за мной. Да на конях. Пищаль бросил, через кусты — в топь, по кочкам — болото. Они разбрелись, кричат всюду. А я лезу и лезу, то тут, то там хлюпает — эти тоже лезут. Где провалился — бросил саблю, тины во рту — не отплюёшься, в ноздрях — не прочихать, сапог оставил — к чёрту! ползу в жиже, чавкаю, лягушки прыгают, и вот залез крепко. Крепко я залез. Стою по грудь, а татарвы уже нет. Перекликаются. И огонёк. Зажгли на берегу костёр, потом второй — подальше. Меня в темноте не приметить, а их у костра очень уж хорошо видать. Шагов ста не будет — светло. И вот стою я, а матерой земли подо мной нет — нету! Расползается подо мной. Прочь полез — ещё глубже. Обратно — на татарский костёр. Вот тону я, захлебнулся, считай, и так мне плохо, Феденька, плохо. В штанах дерьмо, под рубахой тина, в зловонную жижу погружаюсь и смрадом несёт. С места на место переволакиваюсь, барахтаюсь, чтобы с ноздрями в это дерьмо не уйти, и чую — не продержаться. Сил нету, не знаю, как жив. Да ногу порезал осокой, без сапога бежал, ступня горит невозможно. А татарва у костра песни поёт. Скучают. Так-то мне хорошо видно, как каждое слово слышно. Потом: бах-тарарах! Выстрел, вопли, помчались куда-то. Ведут мужика прямо на мой костёр. Хотел, видно, бежать, да где там! Раздевают мужичка — молчит. Сняли рубаху, штаны, голого вяжут — молчит. Ну вот... Впятером ухватили и ногами в костёр. У-ух, ка-ак он орать... как извиваться. Рыбиной бьётся, только рыбу-то не держат впятером. О-ох, как он кричал. — Прохор страстно пришёптывал и покач1гвался. — И так мне, Феденька, поверишь ли, хорошо стало! Так мне, Феденька, показалось в моём дерьме тепло да покойно. Его там терзают, а я себе тихонечко на воле плаваю. Там его... Ох, немилосердно... ногами в огонь, о-ой...

— Татары? — Дурно было Федьке, тошно, спрашивала из потребности хоть что-нибудь говорить, шевельнуться.

— В костёр его положили. Ногами.

— Татары?

— Почему татары? Наши.

Чёрные, бездонные в своей черноте глазницы обратил он к ней, улыбка обратилась оскаленным черепом.

— Кто ваши? — во внезапном прозрении вскричала Федька. — Кто ваши?

Он захохотал, переливаясь телом, меняясь на глазах в мохнатое и когтистое, жуткий, лающий хохот покрывал свист бури.

Прыжком припала Федька вниз и увидела под столом копыта. В безудержном восторге он стучал по полу, поднимая костяной грохот грязными, в зелёной тине копытами.

— Угадала! — ревел чёрт. — Угадала!

— Господи! Пресвятая богородица! Отче наш! Бо же, помоги! Я стреляю! Святые угодники! — истошно кричала Федька, бросив саблю, обеими руками перехватила пистолет.

Красный огонь метался по комнате, пух и перья секли глаза, ветер валил, она не могла прицелиться.

— Не шути! — кричал чёрт, закрываясь длинной чёрной ладонью. — Я ухожу! Всё!

Едва удавалось Федьке подвести ствол на цель, порыв ветра сбивал её, и она барахталась в плотном ветре, сцепив зубы, заряженная яростью, метила выстрелить.

Неистово сотрясались двери, что-то падало, рушилось, чёрт на полу торопливо сверлил пальцем дырку, с хрустом шла жёлтая стружка, палец быстро ввинчивался в половицу.

— Я ухожу! — кричал ей чёрт, вынимая из дырки палец.

Она нажала спуск — снопом полетели искры — пистолет осёкся.

— Я ухожу! Всё! — беспокойно бормотал чёрт, затягиваясь в узкую дырку по пояс. — Я вернусь! — голова и плечи его, переливаясь снизу в шнур, ещё торчали над полом. — Каждую ночь приду! Как услышишь, бык ревёт — это я! — был последний крик. — Это я! Это я!.. это я... я...

Дыра на полу со стружкой вокруг неё, я-я-я-я... — замирал падающий голос, проваливался под землю и растворялся.

Погасла свеча. Мрак. Федька сидела на полу, перемогая ужас. Слабо мерцали фитили на пищалях, и понемногу она стала кое-что различать. Отыскав огарок, Федька зажгла его от фитиля и подняла над головой, осматриваясь.

Дыра в полу затянулась, исчезла. Ставни заперты, и всё на своих местах. Она приложила ладонь ко лбу: лоб был горячий и ладонь горячая, душно, жарко и не поймёшь что. Она закрыла глаза, постояла, покачиваясь, а когда открыла — ничего не переменилось.

«Морок! — поняла Федька. — Блазный обман и обольщение. Соблазн. Это было наваждение, мара, а теперь она пришла в себя. Очнулась или проснулась. Или что-то ещё с ней произошло, отчего она опамятовалась. Душно в комнате, угарно».

Другую свечу, последнюю из запаса, Федька поставила перед божницей, отвесила лицам в мерцающих окладах поклон, перекрестилась. Потом обошла стол и на полу у печи обнаружила саблю.

Обмотанную красным ремнём.

Стараясь не пугаться, остановилась. Она помнила всё, в подробностях, слово в слово могла бы пересказать похождения Нечая в Диком поле... Да только Нечая ли? Чёрта? Но сабля-то была Нечаева и покоилась в том положении, в каком видела её здесь Федька и прежде. Точно так же до мельчайших складок замотан ремень.

Федька нашла на лавке пистолет и решилась проверить боевую пружину. Спущена. Как если бы Федька стреляла в чёрта, а пистолет осёкся... Подушка цела, а ставни заперты. На запоре дверь.

Хмуро сведя брови, Федька засыпала полку порохом, завела пружину и постояла в задумчивости, опираясь зубами на обрез дула. Трудно было что сообразить, и голова тяжёлая.

Стучали.

Было ли это наваждение?

Стучали как будто въяве. Стук доносился со двора, издалека, и стучали отчётливо, без утайки.

Федька замоталась поясом, чтобы было куда сунуть пистолет, сдвинула складки рубахи на грудь и пошла открывать.

Холодный воздух на крыльце опьянил её свежестью. Тихая покойная ночь. Вызвездило. В голове словно бы прояснилось. Оставалась только не лишённая приятности слабость.

Стучали в ворота. Звук был чистый и недвусмысленный.

— Кто? — крикнула Федька.

— Прохор Нечай! — послышался ответный крик. — Саблю, видишь какое дело, забыл. Вечером вот оставил.

Без гнусных, чёртовых ужимок — Нечай.

Смутило её, что голова возвышалась над частоколом — нужно иметь сажень с лишком росту, чтобы заглянуть поверх ограды. Ни один человек не бывал таким, и Нечай, определённо, не великан.

— Ну что? Пусти! — говорила над частоколом голова.

Не вытащив ещё пистолет из-за пояса, Федька нащупала спуск.

И вдруг осенило: на лошади Нечай! Ух ты, господи! Только-то и всего: на лошади! Федька быстро спустилась во двор, отворила, ничего больше не спрашивая. Нечай соскочил с коня, взял за узду заводить. Маленькая ногайская лошадка прошла калитку, звякнули стремена.

— Я саблю забыл, — повторил Нечай, оглядываясь на Федьку.

Подчиняясь неясному беспокойству, она всё же высунулась на улицу, убедилась, что никто там не притаился — а кто бы это мог быть? — и задвинула засов.

— Проша! — сказала она горячо. — Честное слово, я рад, что ты вернулся. Это просто везение — саблю забыл. Надо же! Правда! Я очень рад. Мне, Проша, плохо, — слова рождались произвольно, и ей ничуть не было за них стыдно. Только удерживала себя, чтобы не взять Прохора за руку, не пожать горячо, не стиснуть. — Знаешь, Проша, посиди со мной до утра. Всё равно ты пришёл. Пожалуйста. Я совсем один, я эдин, Проша, плохо мне. А ты, Проша, добрый. Я сразу это увидел. Ты добрый. И не думай... прости... — Эн молчал, Федькиной пылкостью смущённый. Но она не могла остановиться, не заботилась о том, как он это всё примет. — Прости, я вчера что-то не то... Глупо себя вёл, и мне совестно. Право. Прости.

— Да что ты, болезненный мой, за что же прощать?

— Ты хороший человек, я знаю. Я сразу это понял, сразу. А потом только убеждался в том, что и без того знал. Понимаешь?

— Мудрёно, — отозвался Прохор, испытывая неловкость.

— Это не имеет значения, ровно никакого, пустяки. Мы почти не знакомы, и ты не можешь мне доверять. Но я постараюсь заслужить. Я преданный, я сумею заслужить, понимаешь? — Тут она запнулась — не потому, что ждала ответа, просто вздохнуть. И ещё она чувствовала, нельзя проговориться, нельзя говорить: «Я ласковый... я ласковая, я нежная... хочешь, я тебя поцелую? — чуточку поцелую». Этого нельзя. Она перевела дух и не сразу после этого поняла, о чём же тогда говорила и о чём говорить, если этого-то как раз нельзя. Прохор молчал. — Ты ведь посидишь со мной? До утра. Я постелю — выспишься. Только не уходи.