Жизнь в городе, однако, не остановилась вовсе: подходили к окраинам праздничной толпы и уходили, осенив себя крестным знамением, торопливые прохожие — оставалась работа, болезнь, нужда, служба. Волею случая оказался в прилегающем переулке собравшийся в дорогу всадник — перемётная сума и саадак с луком у седла. Незадачливый путешественник, розовощёкий, едва тронутый бородой парень, не слез с коня по легкомыслию, лени или, может, расчёту больше увидеть.

Но на что бы он там ни рассчитывал, возбуждённые многолюдством и духотой стрельцы не упустили его — накинулись гурьбою, сдёрнули наземь и принялись охаживать без разбора, куда пришлось, — плетьми, батогами, доставали кулаком и ногой. Парень вертелся, сипел в тщетной попытке закрыться, бежать и скоро пал на колени.

— Владычица... владычица пешком идёт, а ты на коне! — приговаривали стрельцы с придыханием. — Ах не гордись! Поклониться-то... поклонись!.. Так! Не сиди на коне... перед святым... крестом... басурманин!

При первых хлюпающих ударах толпа раздалась и сплотилась вновь, поглотив в себе человека на коленях — он закрывался руками, и стрельцов, которые били с ожесточением, но без спешки, дожидаясь, пока человек упадёт.

Глава двадцать седьмая

ерезвон колоколов, больших и малых, пронизывая город, отдавался в просторной тёмной комнате, где стоял у оконца Шафран. Бережно переставив больную ногу, подьячий вынул раму — открылось марево нагретых солнцем, дрожащих под гнетом мощного звука крыш. Шафран перекрестился на церковные маковки, отступил было от окна и вернулся к нему вновь, словно что-то припомнив. В тусклом лице его с по-рачьи обвисшими усами, с путаными водорослями бороды отразилось самоедство неудовлетворённой собой мысли.

— Куда мальчишку девать, боярин? — послышался беззастенчивый голос. — Отведу к приказу да выпущу. Забирай, кому надо!

Шафран оглянулся через плечо. Не сразу можно было сообразить, кому этот неласковый взгляд предназначен. Просторную горницу от края до края застилала лужайка персидского ковра, а лавки, сундуки и прочая обыденность, уступая заморскому диву, жались под стены, отчего и вся комната оставляла ощущение заколдованной пустоты. Не видно было и гостя; при некотором старании, впрочем, сомнительным вознаграждением за упорство в поисках служили ищущему взгляду грязные сапоги на лавке. Затем можно было приметить и обладателя сапог. Тот устроился в тени за поставцом, за посудной горкой, скрестил по-татарски ноги на укрытом полосатым полавочником сиденье.

Прихрамывая, Шафран обошёл кружным путём горницу — предпочитая окраины и закоулки, — и подобрался к собеседнику.

— По тульской дороге столб хороший освободился, — сказал он, обращаясь к видневшимся за поставцом сапогам. — С Егорья вешнего Сёмка там висел Лоншин. Так уж обсыпаться успел. Как мясо-то в гниль сойдёт, так кости сыплются. Или зверьё таскает — не поймёшь.

— Не пугай.

— Мальчишка мал, а вас больших на кол посадит.

— Зарезать что ли?

Нет, Шафран не произнёс это слово, — другой, тот, что на лавке. Шафран молчал. Но и гость его не выказывал особенной кровожадности — убить, так убить, гость тоже не видел надобности молоть зря языком. Шафран же, как поднял с поставца чарку, так и забыл вернуть её на место — застыл, приподняв чарку над полкой.

— Что? — шепнул он вдруг. — Что упало?

Сапоги шевельнулись, гость подвинулся и спустил с лавки ногу.

— Да никого, — возразил он с недоумением.

— Нет, упало, говорю, — прошептал Шафран. Осторожно опустил чарку, но не разжал пальцы. Стоял, напряжённый.

Били колокола, бой этот сливался в сплошной будоражащий перегуд, а здесь, в горнице у подьячего, ничего не происходило.

— Бахмат, — сказал Шафран, наклоняясь к сапогам. — А что бы нам не сделать хитрее?.. Надо город поджечь.

Когда Бахмат обдумал это ответственное предложение, он присвистнул. А уж потом откликнулся словом:

— Задача.

— Мальчик должен поджечь. В этом-то штука, чтобы мальчик. Понимаешь?

На это гость не отозвался никак — не ответил и не присвистнул.

— И его, мальчика, — горячечно зашептал Шафран, — на пожаре найдут. А в руках обожжённая серная тряпка. Подкладывал её под клеть. Или крышу... разобрал угол над сеновалом...

— Живого найдут?

— Живого! — с внезапной злобой прошипел Шафран. — А тебя, болван, мёртвого!

Слова «убить» он всё-таки не произнёс и поставил это себе в заслугу, обращаясь тут мысленно к судьям. Хотя одного «поджечь», которое явственно прошелестело в горнице, с избытком хватило бы на четвертование.

— Кто ж поверит, что мальчик?

— Так видеть его должны. На пожаре-то. Как поджигал.

Да полно, боярин, вздор городить: убежит.

— Убежит-убежит! — раздражённо возразил Шафран. — Не убежит. С умом взяться — так не убежит. На меня валите: Шафран, мерзавец, во всём виноват, и нам, то есть вам, от него досталось. И с воеводой, гадина, стакался. Воевода у него в доле. Пятую часть берёт... а то, третью — врите больше, много ума не надо соврать-то. Мамка с батей заживо в тюрьме сгниют, если город не сжечь, тюрьму не разбить и всё тут к чёртовой матери не перевернуть! Так-то.

— Да разве мальчонка посмеет?

Мать покажите.

— Какую ещё мать?

— У него одна, болван. Тюремный целовальник Варлам Урюпин её... сам понимаешь что. Покажите, как Варламка её к себе водит.

— Те-те-те... возни-то сколько, — вздохнул невидимый гость.

— Как загорится, придёшь за расчётом, последним расчётом — всџ. Всё на этом. Чтоб больше вас здесь никто не видел. Всё. Как загорится, уносите ноги.

— Не то, боярин, ты что-то придумал... — Не поддаваясь горячечному шёпоту, Бахмат оставался холоден и неуступчив. Примечательно, что в течение разговора гость так и не вышел из тени, а хозяин, подобравшись поближе, находил для себя удобным обращаться к посудному поставцу, не доискиваясь особенно, есть там за ним кто или нет.

— Про Федьку Посольского скажите: толку, мол, от него что? — продолжал своё Шафран. — Пустобрёх. А у вас, мол, товарищ в тюрьме. Надо его вызволить. Вместе, мол, за одно стоять. Мальчишка город подожжёт, а вы тюрьму будете ломать.

— А ты-то где будешь? — осведомился голос за поставцом.

— А я дома буду, — не замечая насмешки, возразил Шафран. — Как загорится да мальчонку схватят — пусть тогда уж живого берут! лучше живого, чем мёртвого, — как схватят, придёшь за расчётом. Не обижу. Но чтоб схватили его на поджоге, непременно. Чтоб схватили. И вот ещё что: Посольский-то Федька про то про всё знает. Что поджечь. Он с нами в думе. Только нельзя его на дело брать, хиляк он, где ему пытки выдержать? Без него сделаем. А город как загорится, Варламке Урюпину конец, Шафрану конец. Тюрьму раскатаем по брёвнышку. Только бы город поджечь вот. Лишь бы как-нибудь нам его поджечь! Да и что не поджечь: сухой, полыхнёт, не успеешь и поднести. Он и сам-то, город, не сегодня-завтра сгорит, что ж его немножечко не поджечь?

Глава двадцать восьмая

рохор приехал на ногайской лошадке с такой долгой гривой, что не трудно было признать в ней ту самую, ночную; с седла он не слез и спросил:

— Пришёл мальчик-то?

— Вот, — сказала Федька, передавая замотанную в ремень саблю.

В перебаламученной голове её как будто бы прояснилось. Вместе с утренним светом возвращался естественный разум. Она отлично сознавала действительность всех предметов и действительность Прохора, но не могла одолеть тупой бесчувственности и не удивилась тому, что Прохор помнил о Вешняке, а она... она, кажется, забыла. Одуряющая слабость заставляла Федьку держаться за верею калитки, и она возвращалась взглядом к лошадиным копытам и человеческим сапогам, словно проверяя... не Прохора, нет — себя.