— Люди говорили, — приглушённо отвечала она.

— Люди? — без причины громко, на всю горницу удивился Полукарпик. — А люди откуда знают?

— Люди? — в затруднении помедлила Федька. — Люди на Земском дворе мимо государева кабака покупали вино. Вот и знают.

— Покупали?! — не то вопросительно, не то утвердительно повторил Полукарпик и, усомнившись, покачнулся. В размягчённой голове Полукарпика отвердела мысль. — Люди покупали! — язвительно протянул он. — А откуда тогда... откуда, что по пятнадцати рублей? Которые покупали, откуда знают, что по пятнадцати рублей на месяц выходит?.. Ага! — пьяно обрадовался Полукарпик, он ухватил свою мысль покрепче и цепко её держал. Смелый, хотя и неверный жест в сторону настороженно улыбавшегося Шафрана. — А он... он от каких людей знает?

— Получается, что от тех, кто продаёт, — согласилась Федька.

— Выходит, он с ними стакался, если знает! — припадая голосом, объявил Полукарпик итог.

Следовало признать, что малый дошёл-таки до конца. Шафран деланно рассмеялся, он даже как будто и протрезвел.

— Это — про пятнадцать рублей, и про ребят для баловства, и про поддельные кости, и что пьяных ограбят, а потом выбросят да убьют — это все знают. Все люди вообще, — сказал Шафран, подмигивая товарищам.

— Все? — поразился Полукарпик, сокрушённый, как можно было думать, навсегда. Но нет, преждевременный послышался по горнице смех. — А царь знает? — громыхнул юноша по столу и попал, понятно, в край тарелки — взвились ошмётки каши, звучно поляпались, посекая лица, сбивая улыбки. Затихая, дребезжала оловянная тарелка. — Царь знает?!

Отвечать желающих не находилось.

— Царь знает? — свирепея, вопрошал Полукарпик.

Ответом было молчание.

— Ты бы государево слово и дело крикнул, — заявил он тогда Шафрану.

— Так ведь... — Шафран смеялся, но странный для человеческого уха, квакающий смех его проще было бы объяснить пьяной растерянностью, чем действительной склонностью к веселью, в которой трудно заподозрить земноводное существо. — Так ведь... что кричать, если все знают?

— Все? — затормозил опять Полукарпик. Он дрогнул, и гости, уловив слабину, навалились все враз:

— Все! Ты же дураком и окажешься!

Сомнения оставались у Полукарпика, но обессилел. А гости, словно испытывая потребность на этом кончить, вставали из-за стола, иные тянулись похлопать юношу по плечу, другие, не столь снисходительные, говорили:

— Вот ты пойди и крикни!

— А потом объясни, откуда ты знаешь.

Глава семнадцатая

оспользовавшись сумятицей, поднялась и Федька. Внесли огонь. Холоп обносил огарком настенный светильник из оленьих рогов. На каждом из отростков имелась чашечка, в середине которой стояла на роговом острие свеча. В горнице, оказывается, было очень темно.

На дворе же сумерки ещё не сгустились до черноты, хватало света, чтобы не запинаться. Федька сбежала по лестнице и наткнулась на возникшего из тени человека.

— Чего изволите? — вкрадчиво осведомился он, преградив путь.

В пору было и вздрогнуть: остатки разодранного палачом носа напоминали собой искромсанную редьку, отчего и вся рожа холопа походила на обросшую бурьяном комковатую груду.

— Нужное место утробные потребы, — пролепетала Федька, когда опомнилась.

Оскалившись в знак признания такой уважительной причины, Рваная Ноздря повёл её через двор, полагая долгом вежливости время от времени обращать к ней изуродованное лицо. Ладно ещё, что вежливость его простиралась лишь до входа в нужник...

Возле колодца на скамье Федька нашла бадью с остатками воды и сколько могла вместить пила. Потом, зыркнув по сторонам, зашла за угол, в тёмный закуток, где под глухой стеной валялись сучья и мусор, запустила пальцы в горло и только успела их выхватить, как хлынуло жидкое тёплое месиво. Ещё несколько раз, очищая желудок от полутора стаканов водки, она вызвала рвоту и долго стояла, согнувшись. Мучительно поджимался живот, дрожали пальцы и нужно было придерживаться за бревенчатую стену, чтобы не шататься, но в голове вроде бы прояснялось. И хотя быть этого не могло, чтобы так легко и послушно развеялась пьяная муть, она испытывала облегчение — хотя бы чувством. На губах мерзость, но воздух свеж и хорошо слышатся звуки.

Размеренно и устало бухал пожарный колокол.

Распрямившись, Федька обнаружила соглядатая — Рваная Ноздря ждал.

— Что стоишь, воды принеси, — велела Федька, не особенно удивившись.

Она заставила Ноздрю держать бадью и долго плескалась, умывала лицо, а заодно для чего-то и шею. Ноздря усердно заливал Федькины сапоги и обливался сам, переступал он излишне резво, с не оправданной никакими внешними обстоятельствами живостью.

Когда холоп отправился опять к колодцу, Федька заскочила за клеть и пошла вдоль ограды, везде высокой, частью надстроенной. Иногда это был частокол, иногда забор — в промежутках между строениями, где доски задвигали в пазы столбов. Нечего было и думать, чтобы выбраться на волю без лестницы или подходящей подставки. Федька бродила, примериваясь к ограде из любопытства, — возвращаться в душную горницу, снова пить, есть жирное, слушать тошнотворные разговоры не хотелось.

Достигнув ворот, она увидела сторожа с саблей на боку и сразу повернула обратно, рассчитывая пройти двор насквозь до другого края.

В путаном хозяйстве Подреза со множеством высоких и низких строений, с пристройками, чуланчиками и неожиданными тупиками там, где можно было рассчитывать на проход, продолжалась своя, независимая от гостей жизнь. Ласковое ржание лошади, что сунула морду тебе в затылок, заставляло шарахаться, чтобы увернуться тотчас же от лохматого пса, который в злобном, но жестоко оборванном прыжке, громыхнул цепью. Федька плутала, несколько раз упираясь во внутренние заборы и плетни; смутно угадывались деревья сада.

Обратный путь не вызывал затруднений: между углами крыш метались голоса, светились решётки окон. У подножия лестницы Федька приметила Ноздрю. Тот был не один и бубнил что-то Евтюшке, которого тоже можно было признать, несмотря на темноту.

— Ах ты щенок! — дёрнулся вдруг Евтюшка и бросил собеседника, чтобы выскочить на середину двора.

— Что я такого делаю? Ну что я такого делаю? — запричитал голос на крыше.

Что он такого делал, можно было только гадать, примечая в тёмно-синем с редкими звёздами небе, как мальчишка, который стоял на коньке у самого обрыва, подтянул штаны и отодвинулся в сторону пожарной бочки. В тот же миг на верхнем рундуке лестницы с треском распахнулась дверь, мятущийся огонь озарил столбы забрала и ступеньки, шумно повалили до ветру, до воли гости; холопы, спускаясь бегом, держали роняющие искры факелы. Подрез размашисто хватался за перила и кричал, перегибаясь:

— Всё ваше, черти! Берите всё, разоряйте! На тот свет с собой ничего не возьмёшь!

Подьяческая братия бессвязно переговаривалась, восклицала, пела, смеялась и приплясывала. Иные, низвергаясь к подножию высокой лестницы, ухитрялись попутно и обниматься.

Факелы озарили двор. Долгие тени бежали за спинами людей, уходили за постройки, хороводились за каждой отдельной дощечкой. Среди рассыпавшейся толпы Подрез обнаружил Федьку и размашисто к ней подался:

— Хорошо ли я тебе заплатил, друг мой?

Подрез оказался при ближайшем рассмотрении не так уж пьян; пошатывался он более от широты натуры, чем от выпитого, — Федька поняла это, едва поймала взгляд, осмысленный и трезвый.

— Хорошо, — отвечала Федька тихо, хотя стыдиться тут было некого. Любой достаточно громкий вскрик вызывал у хмельной братии приступ веселья.

— А вот я тебя на цепь! — вихлялся Подрез. — Где челобитная? Переписать! обещал! где она? Что с обманщиком делать?