И сейчас она хотела бы показать, что раскаивается, но Прохор не замечал её добрых намерений, как не замечал прежде заносчивости. Может, он вообще не слишком ею занимался. Гораздо меньше, чем это Федька себе воображала. А может, Федька не научилась ещё раскаиваться, не знала, как это делается и какие положены на этот случай слова.

Она сказала вместо этого:

— Прохор, мне помощи просить не у кого. — И потом ещё: — Я сирота. — И ещё: — Помоги, Проша.

И хоть звучало это невыносимо жалостливо, Федька и не подумала покраснеть, а сказала это так, будто сознавала, что оказывает Прохору честь своим доверием.

— Странный ты юноша, — задумчиво хмыкнул он и поднял глаза. — А как случилось, что тебя из Москвы да в Ряжеск турнули?

Пока варилось просо и пили молоко, Федька рассказала о себе всё, что могла рассказать, не поставив Прохора в трудное, прямо скажем, дурацкое положение полным признанием. Она готова была рассказать и это. Она чувствовала, что должна останавливать себя, удерживаясь от признания, и потому замолкала временами, уставившись в пол. Не обошла она, разумеется, и последние события: Шафрана, разбойников, разговор с дьяком.

— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил Прохор, когда всё выслушал.

К счастью, в избе было уже достаточно темно.

— Много. Больше, чем ты думаешь, — сказала Федька. И опять она внутренне сжалась, чтобы не признаться. И призналась бы, может быть, не выдержав мучительного биения сердца и какой-то счастливой слабости, если бы Прохор помолчал дольше.

— А мальчика нашего не бросим, — поднял он голос, словно бы подводя итог. — Я тебя с кое-какими людьми познакомлю. Думаю, ты не станешь нигде об этом болтать. И вообще лишнего слова не обронишь.

Они покинули двор в сумерках, что совершенно устраивало Федьку: идти пришлось через город мимо съезжей избы, где можно было ненароком наткнуться и на начальство, и на подьячих.

По всему получалось, что попали в Стрелецкую слободу. Здесь Прохор счёл нужным предупредить, что придётся рассказать всё заново. А на расспросы отвечал: увидишь. Скоро выяснилось, что Прохор менее всего подразумевал при этом буквальное значение слова: когда добрались до места, стало совсем темно и мало что видно.

Прохор постучал, их впустили, но человек, с которым переговаривался Прохор, остался почему-то у ворот, а они пошли дальше к длинной позёмной избе, где светилось оконце. Снова пришлось стучать и переговариваться; Федьку завели в тёмные сени и велели ждать.

Где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки сопел человек. Невидимый человек шумно втягивал в себя воздух. В темноте он нюхал табак, вот чем он занимался! — догадалась Федька. За табак полагались кнут и рваные ноздри. Ей стало не по себе. Табачник чего-то шебуршил и поскрёбывал, он распространял крепкий табачный дух и глубокомысленно вздыхал, следуя неизвестным своим мыслям. Федька же только существовала, звука от неё не доносилось и даже никакого особого запаха не ощущалось, как от притаившегося зайца. Так что сторож её несколько удивился, когда, в конце концов, открылась дверь и позвали Посольского.

Свет в избе погас прежде, чем Федька вошла; серый полумрак в окнах помогал различить чёрные головы и плечи. Кто-то сказал:

— Что это мы сумерничаем? — Но это была неправда, игра, нарочно для чужака. Они не сумерничали, а задули свет.

Она начала рассказывать, делая трудные остановки и понуждая себя говорить, потому что молчали вокруг недоверчиво. Скоро, однако, Федька уловила, что общая настороженность сменилась вниманием. Кто-то матюгнулся, когда она рассказала про Шафрана, стали тихо переговариваться. Тут и рассказ её пошёл злее. А когда помянула куцерь, послышался голос:

— А разбойники-то ведь в стене живут, не иначе! В городне они, братцы, под мостом.

Федька запнулась, все загалдели, объясняя дело: вот почему Шафран привёл тебя к стене! А куцерь так, зарубка, это строители метили, когда город ставили, — наперебой объясняли они Федьке и друг другу.

Они своей догадке обрадовались, а Федька испугалась: страшно потеряно время! Вешняк, несомненно, схвачен разбойниками, когда разыскивал куцерь и вертелся у городни. Трудно было уразуметь, как разбойники его распознали, но это дело десятое.

В комнате гомонили, почти не обращая внимания на Федьку: найти завтра куцерь и пошарить под мостом. Придётся, так и засаду оставить.

— Завтра?! — воскликнула Федька.

«Сейчас что ли? — удивились они. — Как ты в темноте этот куцерь найдёшь? Ясное дело, завтра».

— Значит, завтра, — повторила за ними Федька упавшим голосом.

Глава тридцать третья

колько ещё ждать? — пробурчал Вешняк, оглянувшись на товарищей. Мальчик вскочил, будто собрался бежать, но покружил на месте и возвратился к узкой, снизу вверх щели.

Они хоронились под крышей полуразваленного амбара и сквозь проломы в дранках следили за двором Варлама Урюпина. Обзор открывался широкий: если перебраться по редким мостовинам к противоположному скату, где от кровли осталась лишь просевшая обрешётка, просматривалась большая улица, которая разделяла Стрелецкую и Чулкову слободы, различалось кладбище возле церкви и за ним краешком городской ров, над которым возвышалась проезжая Троицкая башня. В другую сторону можно было различить шатёр Преображенских ворот с устроенной на нём дозорной вышкой. Эти достопримечательности, однако, не привлекали внимание разбойников, их занимала боковая улочка, куда выходил частоколом и воротами двор Варламки.

Скучая от нудного ожидания, Бахмат, Голтяй и Руда перебрались в угол, где настил поцелей, размели труху и достали кости. Наблюдателем остался Вешняк. Товарищи, похоже, не сомневались, что, когда придёт срок, мальчишка и сам поймёт, кого стерегут. Его дразнили, подавляя своей уверенностью, знанием каких-то неведомых Вешняку обстоятельств, а он злился и принимался вертеться, благо тут можно было и на корточки сесть, и стоять, и на пол лечь, хоть боком, хоть на живот, — всё равно видно и не упустишь. Товарищи изъяснялись обиняками — хватало и намёков, он догадывался.

Но заметил мать уже в переулке возле ворот Варламки Урюпина и с невнятным вскриком вскочил. Разбойники поспешно сунулись к мальчику, обступили, обсели, заглядывали через голову. Нужды не было, однако, держать, Вешняк и сам подавил крик — мать пришла не одна, а в сопровождении двух стражников. Один из них постучал в ворота, и холоп, который открыл, сдёрнул шапку. Значит, стучавший и был сам хозяин.

— Варламка, — подтвердил Бахмат, — вот, в киндячном зелёном зипуне и шапка червлёна. Тюремный целовальник, он твою матку привёл.

Все четверо припали к щелям, но смотреть было нечего — ворота закрылись, и улица опустела.

— Сейчас она обратно пойдёт? — спросил Вешняк, не оборачиваясь.

— Постельничает твоя мамка у целовальника, — сказал кто-то в спину. «Постельничает» — говорили они так, будто в слове заключалось что-то дурное. Хотя стирка или шитьё, другая какая белая работа — что тут нечистого? Сосредоточившись на этой мысли, Вешняк держался щели и ждал только, чтоб от него отстали, кончили свои разговоры.

И они не стали его терзать, «ну, ну, не пропусти» — бросили и вернулись к костям.

Захваченный страстью ожидания, Вешняк больше не вскакивал, не носился взад-вперёд, не тыкался головой в кровлю, не выгребал из кармана всякую всячину, не сводил глаза к переносице, чтобы увидеть кончик плоти на собственном лице — и думать забыл про те бесчисленные занятия, которые делают жизнь не скучной штукой.

Улица погружалась в тень, и вечер переходил в сумерки. Нетерпение охватывало Вешняка приступами, он посматривал на товарищей — то ли помощи просил, то ли, наоборот, опасался непрошеного вмешательства. И то, и другое представлялось мало вероятным, за игрой они вовсе перестали замечать мальчишку. Там у них возникло недоразумение, которое они пытались разрешить, не прибегая к средствам более сильнодействующим, чем пара-другая выразительных замечаний. Когда Вешняк оглянулся в следующий раз, вспыхнула драка: Голтяй держался за челюсть, Руда за нож, а Бахмат сохранял невозмутимость, не выказывая никому предпочтения.