Она заторопилась покинуть площадь, устремилась вокруг приказа на задний двор. И трудно поставить Федьке в вину, что увлекала она за собой охвостья толпы, следовали за ней с полдюжины взволнованных женщин, пара случайных мужиков и не считанные мальчишки. Вместе с Федькой озадаченно озирали они пустырь, огороженный кое-где не принадлежащими приказу постройками и заборами, — до съезжей избы относился здесь только нужник и несколько подгнивших брёвен.

Бог знает, на что там рассчитывали Федькины последователи и почитатели, она уж не рассчитывала ни на что — Вешняк исчез. Исчез с похожими на упрёк словами «не понимаешь». Но помнила Федька мальчишеское признание в любви, подкатывал к горлу слёзный ком, и омывала волна признательного чувства. Сердцем ощущала она как непреложную данность, что не может Вешняк пропасть, как бы ни складывалось всё скверно. Родившиеся в нём слова любви, чувствовала Федька, собственной внутренней силой спасут неведомыми ещё никому путями и оберегут их обоих.

Растревоженная и растроганная, полная опасений и надежд, Федька стояла среди чем-то к ней привлечённых и чего-то ждущих чужих людей. С непостижимым любопытством засматривали женщины ей в глаза, и когда отворачивала она отуманенный взор, подавались табуном, чтобы видеть очарованное думой лицо.

А Федька осматривалась, вздыхала и никого не различала перед собой. Хмыкала она непонятно чему, сдерживая слёзы, и улыбалась не особенно-то уместной улыбкой.

Думала она о том, что и раньше её занимало, к чему не раз возвращалась она мыслью и чувством, — думала и ощущала она сейчас, что добро само по себе, без всякой иной причины, кроме самого своего существования, рождает добро, тогда как зло точно так же и по той же единственной причине порождает зло, и так они сосуществуют извечно, обновляясь в каждом новом поколении. И начинает казаться, что зло бесконечно побеждает, в то время как на самом деле бесконечно не уступает добро. И это самая удивительная вещь на свете, потому что зло — это сила, а добро — слабость, и давно уж пора было бы силе покончить со слабостью. И раз не происходит этого, то, может быть, не так уж безнадёжна слабость добра? Равновелико добро любой силе в способности своей воспроизводить себя.

Так ощущала Федька.

Глава сорок первая

  сто сорок седьмом году лето было жаркое по всей Руси, стояла знойная сушь. Горели леса, дым стлался над болотами, и солнце само, затянутое прогорклой дымкой, не представлялось таким горячим, как тяжёлый воздух у земли, как обжигающий ноги песок, как иссохшее поле с редким поникшим хлебом. День за днём удушливая неподвижность: подевалось куда-то зверьё, редко-редко напоминали о себе птицы, вязли звуки человеческих голосов. Не было нигде укрытия и отдохновения, у воды пахло не влагой, а пылью. Дух палёной земли наполнял сердце тревогой. Вызывая напрасные ожидания, бесцельно стояло в небе грязноватое облако, мало-помалу оно расползалось в клочья, которые не давали даже тени. А за блёклым, выжженным днём наступала ночь, и тогда с высокого места на десятки вёрст открывались разбросанные огни пожаров. Люди бессильны были тушить, и только свет новой зари скрадывал эти огни. День за днём всходило солнце, и не было в природе перемены.

В такое-то время по пепельно-белой дороге волочились два путника. Один из них, постарше, нёс на палке через плечо узел, в котором не трудно было признать вывернутый изнанкой и увязанный за рукава кафтан. Там же, на палке, болтались сапоги — мужик, был это спокойный, умудрённый жизнью человек с преждевременными морщинами возле глаз, топал по пыли босиком, закатав штаны. Были на нём ещё пропотевшая рубаха да шапка на голове. Молодой спутник его, в такой же посконной рубахе, только совсем уж заношенной и грязной, словно рубаха эта никогда не бывала в женских руках, — спутник его сапоги не снимал, поскольку такого рода упражнение в бережливости стало уже излишним: правый сапог совсем не имел подошвы, под разлохмаченным носком выглядывал, как чёрная голова черепахи, большой палец. Оторванная подошва с осмотрительностью, которая свидетельствовала о не угасших надеждах на будущее, хранилась в целости — источенная, как бумага, надорванная, она торчала за голенищем. Другой сапог не вовсе лишился подошвы — она лишь пришлёпывала на ходу, и несколько хороших отдушин на подъёме — по швам и трещинам кожи — не плохо проветривали ногу, что позволяло говорить об известном равновесии дел. В руках молодого человека не было ноши, не имел он узелка на плече и не был вообще обременён движимым имуществом, если не считать таковым отдельно существующую подошву.

Изящные руки юноши с грязными длинными пальцами, утончённые черты выразительного, почти женственного лица, нечто хрупкое в природном сложении — всё это наводило на размышления знакомого с Федькой человека. Пристальный взгляд, несомненно, открывал в путнике Малыгинские черты. Неуловимо изменилась Федька, если не постарела особенно, то всё же очерствела как будто, утратила что-то от обаяния, истоки которого следовало искать в свойствах её натуры, а не в какой-то выдающейся красоте. Потасканная это была Федька, что-то такое в себе бесплодно растратившая.

— Пусть медведь терпит, я не буду, — сказал молодой человек погрубевшим голосом, в котором настороженный слух признал бы, однако, знакомый лад. Юноша бесцветно выругался и опустился на колени в зелёную затвердевшую тину, что окаймляла пробивавший по ложбине ручей. Местами ручей сходил на нет, а та широкая лужа, возле которой опустился молодой человек, безнадёжно обмелела. Это обнаружилось, стоило только развести руками тусклую плёнку поверхности — возмутились донная взвесь, забеспокоились головастики.

— Не пей, — сказал спутник, остановившись в некотором отдалении.

— Вот гадость, — неопределённо отозвался молодой человек. — А долго ещё?

— Да и там, надо думать, пересохло. — Спутник отёр воспалённое солнцем лицо, он тоже страдал от жажды. — Версты с три будет, в каждой по семисот саженей.

— И в каждой сажени по три шага, — обиженно пробормотал молодой человек. Отвращение было велико, он брезгливо следил, как растекаются по луже, медленно оседая, серо-коричневые подонки. — Попробую, — решился он наконец и потёр грязной ладонью липкий в уголках рот. Неясно было только, хотел ли он начисто отереться перед тем, как нить, или, наоборот, — измазаться ещё больше, чтобы не так противно было коснуться губами воды. — Попробую, а? — обернулся он к спутнику, словно нуждался в одобрении. Спутник не отвечал, но снял с плеча узелок и опустил к ногам, дожидаясь, пока товарищ напьётся.

С брезгливой гримасой на обгорелом, в потёках пота лице юноша стал нагибаться...

И конечно ж, нет! Нет — это была не Федька! Тут уж последние сомнения должны были исчезнуть.

...Нуждаясь в опоре, он покачнулся, воткнул кулак в тину и припал лицом к воде — послышалось хлюпанье. Короткий, оборванный звук, юноша тут же дёрнулся выпрямиться, остервенело замотал головой, гадливо сплюнул, харкнул, и никак уж не мог отплеваться вдосталь.

— Что за мерзость, — просипел он, — пусть медведь пьёт!

Так что была это не Федька, а Федя Малыгин — единоутробный и единокровный, одноимённый брат её Фёдор, который шёл со своим случайным попутчиком в Ряжеск, к сестре, шёл, влекомый повелительным позывом, более сильным, пожалуй, чем братские чувства: кусать нечего.

Глоток вонючей жижи подействовал на Федю возбуждающе. Прочистив во рту пальцем, он заторопился в путь и принялся оглаживать и похлопывать себя на ходу по впалому брюху, шевелить за щеками языком и всеми другими доступными при сложившихся обстоятельствах способами выказывать обострённую жажду жизни.

— Прямо в ступе толкли? — спросил он, возвращаясь к прежнему разговору.

— Прямо толкли и прямо сыпали, — подтвердил спутник.