— Стой!

Федя бежал, размахивая руками.

— Я жив! — торопился сообщить он. — Я с вами! Прикинулся мёртвым, а живой! Думали, собаки, что мёртвый, а живой! Да стойте же, черти! Погоди! — Запыхавшись, ухватился за грядку телеги, потное лицо раскраснелось. Никто не сказал ему ни слова, он взобрался на задок и тогда велел: — Поехали!

И потом болтал, не переставая, задыхался, заглатывал слова и давился ими, рассказывал, без конца повторяясь, как счастливо извернулся в этой катавасии, как расстался уж было с жизнью, с надеждой, с солнцем, с волей, со всем этим треклятым простором, и вот — жив! Жив, чёрт вас всех побери, слава богу, а не мёртв! Жив. И говорить об этом Федя не уставал.

А Прохор, Федька и Вешняк молчали. Одной рукой Федька правила, другой прижимала к себе мальчика и тискала, не зная, как бы прижать сильнее. Степной ветер гнал из глаз слёзы. А может быть, и не ветер. Она плакала, кусая губы, обнимала своего мальчика, страстно целовала всклокоченную, забитую землёй макушку — обнимала и целовала за двоих.

А Прохор то морщился и кусал губы, то посматривал ей в спину вопрошающим взглядом. И немного испуганным... и, пожалуй, жадным... и ещё каким-то... не поймёшь каким... Трудно было ему выразить, что думал и чувствовал, потому молчал. Только раз, когда оглянулась Федька, улыбнулся ей, превозмогая жгучую боль в плече, и сказал:

— Значит, поживём ещё.

Она вспыхнула, словно это было признание в любви.