Возбуждённо переговариваясь, толпа стекала вниз — улица всё больше превращалась в канаву, в овражек, заборы и клети по бокам поднимались всё выше, приходилось прыгать через сухое русло, которое пошло петлять под ногами.

Алексей не слышал разговоров у себя за спиной, а, может, и не хотел слышать. Когда доносилось всплеском чьё-нибудь особенно здравое и потому особенно громкое, самодовольное суждение, он прибавлял шагу, словно желая избавить себя от несносных, мучительных слуху и чувству голосов. Разносторонне обоснованные соображения про лжебогомольцев, лженищих, лжеюродивых, лжепророков раздражали его до болезненного страдания, и он перебил очередного умника выкриком:

— Подайте Христа ради!

Он захромал, закатил глаза, вылупив белки, точно лоскутный дурачок, и не понять было уже, юродствует ли Алексей сам по себе или представляет бесовское лжеюродство лоскутного.

— Подайте Христа ради! — вопил Алексей, спотыкаясь на обрывистых склонах овражка, и слепо протягивал ладонь. И так это всё выходило жалостливо, что не одно сердце дрогнуло, вопреки трезвым заметам рассудка, что повременить бы надо, не понимая толком Алексея.

И вот уже серебряная монетка, такая крошечная и стёртая, что мозолистыми пальцами не сразу выловишь, пала на трясущуюся ладонь юродивого и скользнула в пыль. Тщетно пытался незадачливый благодетель задержать людской поток, его столкнули, серебрушка затерялась в топоте ног.

— Подайте Христа ради! — выпучив глаза, Алексей ронял копейки с лёгкостью слабоумного, который не знает ценности денег.

— Христа-ради-христаради-старади-старади, — бубнил Алексей, — превращая значимые для каждого христианина слова в нечто зловещее.

Улица кончилась разваленным частоколом и перешла в гнилостную топь: ржавая вода, жёсткие болотные травы и прогалинами чёрная, перемешанная копытами земля. Дальше можно было пробираться только по узким, в две или три плахи мосткам. Сделалась толчея, потому что никто не хотел отставать, а приходилось разбираться по одному. Алексей не оглядывался и не ждал, он стремился вперёд, словно кто тянул его за протянутую руку, и гнусаво причитал:

— Ста-ради-ста-ради-ста-ради!

Долгой цепью топали люди по шатким, местами порушенным мосткам, которые поднимались всё выше на вбитых в трясину сваях. И уж не остановиться было, не обойти друг друга, не замешкать, если бы кто и озадачился вопросом: а куда, собственно, все несутся? Впереди спина, сзади на ноги наступают, вправо трясина, влево трясина, того и гляди оступишься. Разносились завывания Алексея, дорога из пары колотых брёвен уводила всё дальше, и он торопился, словно в неведомой дали ожидал его тот, кто имел власть утолить нестерпимую жажду духа. Мостик с длинным поручнем из берёзовой жерди перекинулся через заплутавший в болоте ручей, дальше, дальше бежали узкие брёвна, юродивый пустился рысью, увлекая за собой растянувшихся вереницей почитателей, брёвна гудели и постукивали в пазах на поперечных колодах. И уже показалась песчаная осыпь, куда тянулись последние прясла мостков.

Алексей спрыгнул на песок и оборотился.

Измученный, потный мужик, который ввиду очевидных преимуществ — дородности и важной повадки, сумел, оттеснив прочих, пристроиться за юродивым, а потом, подпираемый в спину, волей-неволей вынужден был нестись как угорелый, — этот упоенный своим первенством почитатель попал тут на последнюю, зависшую над топью плаху... И с содроганием уразумел, что Алексей напоследок выкинет! Опору из-под ноги! Уразумел, не имея уже ни возможности, ни мужества что-либо изменить, — не успев переменить прежнего, благочестивого образа мыслей, продолжал он полётный бег в грязь, когда Алексей вывернул рывком плаху, — ухнул, вздымая разноцветье жемчужно-зелёной тины. Следующий почитатель испуганно махнул рукой, словно отрицая чудовищную очевидность, и плюхнулся рядом, третий повалил их обоих. Сзади продолжали напирать, люди сталкивали друг друга в тину и не могли задержаться; кто валился по пояс, кто по колено — его тоже сшибали. Плотно сбившаяся вереница на мостках замедлила шаг, стеснилась перед последним, раскиданным уже пряслом... но выхода не было — куда денешься, не поворачивать же обратно! — стали прыгать.

Алексей, погрузившись ступнями в ослепительно белый и горячий, как в горниле, песок, поджидал народ, взирая на грязную, в брызгах и брани кутерьму с выражением утомлённого всеведения на лице. Первый же, кто выбрался, барахтаясь, из болота, — прежде дородный и важный, а теперь главным образом заляпанный и осатанелый, — смазал ему по сусалам, не разбирая ни святости, ни сокровенного смысла. Другой добавил — вот тебе наука! И третий лез испытать кулак — вот тебе в довесок, на-ка! Потные, грязные, дикие, с молчаливым пыхтением ожесточённо шатались они, вздымая кулаки, вокруг присевшего — голова зажата в руках — Алексея. Он не подавал голоса. Только хруст стоял да глухое буханье.

Глава двадцать первая

ешняк отмылся от грязи и тины в Талице и, несколько обескураженный, вспомнил Федькины наставления. Они возникли перед его мысленным взором, как полные укоризны огненные слова на стене, — где-то он что-то краем уха слышал — об огненных буквах и роковых стенах.

Однако, как ни верти, полдня прошло, а дело ещё и не начиналось.

От болотистой Талицы и почти до верховьев Хомутовки подошла к городу гладкая, словно расчищенная для конского ристалища, степь — ни оврага, ни ручейка какого для обороны, и потому посад замыкался здесь не обычным острогом, а рубленной городнями стеной, то есть шла тут стена, составленная из засыпанных землёй срубов. Здесь-то и нужно было искать, как уяснил Вешняк, поставленное на девятом венце снизу бортное знамя куцерь. И хотя стена эта начиналась тут же, у Талицы, полный раскаяния Вешняк, решил не давать себе поблажек и начать с дальнего конца, для чего отправился через полгорода к Хомутовке — мелкой овражистой речушке, которая прикрывала Ряжеск с запада и северо-запада, так же как топкая Талица заслоняла его с востока.

Долгий путь через две слободы имел ещё и то преимущество, что было время пораскинуть умом и приняться за дело с понятием, а не абы как.

Всякая тайна играет по-настоящему, всеми своими гранями играет, когда знаешь, в чём она состоит и чего искать. Тот же клад, например, размышлял Вешняк по дороге, больше ведь ничего не нужно, хватило бы намёка: клад. Достаточно было бы слова. И тогда не стоило бы труда сообразить, что куцерь — две сошедшие углом зарубки, когда обращён остриём вниз, являет собой вид стрелки: «копать здесь!». Он же, куцерь, обращённый остриём вверх... Тут воображение сдавало, и Вешняк начинал досадовать, что так и не расспросил толком Фёдора. Ничего другого, кроме «здесь не рыть!», на ум не приходило, но это ответ был, очевидно, не удовлетворительный и даже не ответ вовсе, потому что порождал собой ворох новых вопросов. А ведь можно представить себе ещё и куцерь боком. Хотя с этим, правда, будет попроще: рыть там! А девять венцов от земли значили бы в таком случае девять шагов в сторону. Ловко!

Начавши от Преображенских ворот, Вешняк бежал вдоль стены, нетерпеливо её оглядывая и прикидывал, успеет ли застать Фёдора дома, чтобы сообщить о находке и получить взамен разъяснения. Вот он сейчас явится, куцерь, бортное знамя, отметка на стволе, которая должна бы означать полное мёда дупло, а значит — уму непостижимо! — набитый золотом и серебром горшок.

А ведь хватит, чтобы и матушку с батей выкупить, сообразил вдруг Вешняк, заражаясь надеждой. Всем подьячим и дьякам, воеводе на поминок хватит. Сколько же это войдёт в кубышку? Зароют иной раз и не полную — всяко бывает. Да только станет ли умный человек с кладом и затеваться, если нечего в горшок положить?

Забывшись в расчётах, Вешняк упустил из виду девятый венец, а когда спохватился, не смог припомнить, сколько городней подряд скользил по брёвнам не видящим взглядом. Нужно было возвращаться и начинать заново.