Почему и расстроился окончательно.

— Дед твой копейку нажил! — улыбнулась Федька в надежде на спасительную силу заклинания.

— Катись ты... — огрызнулся Полукарпик так грубо, что она опешила, оскорблённая в дружеском чувстве. Оскорблённая тем неожиданней, чем меньше можно было ожидать от безвредного парня чего-то подобного. Бог знает почему, вопреки трезвым заметам разума, Федька считала себя вправе глядеть на него сверху вниз, как на нечто заслуживающее жалости, — это, может быть, и лежало в основе дружелюбного чувства.

Ничего не оставалось, как пожать плечами. Федька двинулась прочь, но и трёх шагов не успела, как наскочила на Евтюшку.

Хромой красавец расставил руки, чтобы успокоить её на своей груди. И она споткнулась опять, едва успела защититься локтями. Евтюшка, однако, последнего и естественного движения не сделал, а, сохраняя укоризненную гримасу, так и стоял перед ней, растопырив руки.

— Когда виноват в чём, прости меня, Феденька, ради нашего общего, всех подьячих любительного союза, — сказал он, возвысив голос до торжественного, едва не срывающегося в слезу лада. Руки, же изогнув, простирал вперёд так, как если бы вынужден был теперь вместо предательски ускользнувшей Федьки заключить в объятия некое призрачное существо, которое вызывало у него печальную улыбку всепрощения. — Прости Христа ради, Феденька! Я же, и сам грешник, обид не помню. Хоть бы мне в уголь быть сожжену — не помню!

— Достойно сказано! — поддакнул кто-то из размякших от первого пьяного тепла подьячих.

Брошенная от неожиданной Полукарпиковой грубости к не менее того внезапным доказательствам возвышенных чувств, которые выставил ей на вид Евтюшка, Федька не имела столько душевной изворотливости, чтобы сообразить ни к чему не обязывающий ответ. Она мешкала, и Евтюшка отвернулся с выражением не лишённого печали разочарования.

— Слабы есьмы, — сочувственно кивнул ему Тятин, рослый мужчина с неожиданно расслабленным голосом, — тварь от твари, сиречь друг от друга, не можем единого слова досадительного претерпеть! Не взираем на начальника веры и совершителя Исуса, столько пострадавшего ради нас!

Евтюшка с бесспорной мыслью согласился и покивал Тятину, как бы разделяя с ним скорбь: не взираем.

Дважды оплёванная в течение короткого, на две поспешных оплеухи промежутка, Федька безгласно застыла, чувствуя, что закипают слёзы. Спасителем выступил вдруг Шафран. Всеми оставленный, он заскучал и заметил тут, отвлекая внимание на себя:

— Пожар. Пожар, — повторил он, когда обнаружил, что люди ждут разъяснений. — Шёл, за церковью Преображения горит.

— По правую руку или по левую? — послышались встревоженные вопросы.

— По правую. Баня горит. Белая слободка, монастырская. Никольского девичья монастыря беломестцы горят.

Однако на такую сушь пламя далеко могло разметать, гости нахмурились, прикидывая, откуда ветер и далеко ли до собственного двора. Запоздалый, донёсся удар колокола, звонили от Преображения. После недолгих препирательств сошлись на том, чтобы послать на крышу мальчика, пусть глянет, «не перекинуло ли?».

— Что? — стали шуметь гости, едва, удерживая равновесие, вскарабкался на конёк высокой крыши паренёк.

Ветер вздул рубаху, обнажил впалый живот и, покачнувшись, мальчишка уцепился за край бочки, шатко поставленной на помост из двух досок. Не ухватился бы — понесло бы мальчишку в поднебесье мимо редких розовых облаков.

— Что? — нетерпеливо кричали снизу.

— Кажись, горит, — сообщил наблюдатель, когда утвердился.

Начались бестолковые с повторами переговоры: где горит, куда несёт, высоко ли пламя, чёрный дым или сизый? Ответы следовали по большей части успокоительные. Возможно, из-за предельной, до полной даже невнятицы краткости.

— В бочку не лезь, — свирепел Подрез, — стой так! Не лезь в бочку, щенок! — Не находилось у Подреза ничего под рукой, чтобы запустить в мальчишку, но тот и сам оставил затею перебраться в опасно неустойчивую бочку. — Будешь стоять, — орал хозяин, задравши голову, — пока не погаснет!

— А как всё сгорит? — справедливо обеспокоился наблюдатель.

— Когда всё сгорит, тогда и слезешь! И только сунься мне в бочку!

Надо думать, Подрез имел основания подозревать изворотливого щенка в намерении, засунувшись в пожарную бочку, укрыться от хозяйского глаза. Вынужденный отказаться от заманчивого замысла, мальчишка уселся на крышу верхом — оседлал конёк и застучал пятками. Таковой бунт, помимо наглядности, имел ещё с и то преимущество, что оставался никому не понятен, кроме самого бунтаря, и потому не подлежал наказанию.

Глава шестнадцатая

з раскрытых окон, раздражая воображение, доносились дурманящие запахи сказочных стран.

Корица, шафран, перец. Цветочный аромат благовоний. Резкий дух водки — анисовой, а также тимонной, загадывали знатоки, возможно, ландышевой, настоянной на сосновых побегах. Заморский букет романеи, бастра, мушкатели, венгерского и волошского вина и чего там только ещё бывает.

Следуя повторным приглашениям, неспешно и нехотя дорогие гости поднимаются в просторную горницу, и самое щедрое воображение теряется перед действительностью. Трепетный миг нетронутого великолепия! Вытянулся длинный составной стол, накрытый цветными скатертями. Начищенное олово, серебро, стекло. По счёту уложены маринованные лимоны, тогда как ранние огурцы и редиска возвышаются не мерянными горами. Рубленная рыба с вынутыми костями, прожаренная в чистейшем масле, была изготовлена в виде покрытых чешуёй гусей и кур, причём отсутствие крыльев возмещалось наличием пышных хвостов из петрушки. Жаркие пироги таили в себе начинку из яиц, перца, сыра, вязиги, гороха, всевозможных каш, мяса и рыбы, заячьих почек, мака, мёда, репы, капусты, грибов и моркови. Достойно были представлены и караваи, калачи, рогули, пряники, блины — пшеничные, ржаные, гречневые. Ожидали боевого часа кувшины с киселями, пивами, квасами, медами.

Рачительный хозяин расстарался на славу. Однако легкомысленно было бы полагать, что самое трудное осталось для него позади. Подрез так не думал. Он знал, что настоящее испытание начнётся, когда подойдёт пора рассадить гостей, сообразуясь с нигде не записанным и ничем не измеренным достоинством каждого. По правую и по левую руку от хозяина, который воссядет в красном углу под божницей. Кто сядет дальше, кто ближе. То есть по московскому местническому счёту, кто выше, кто ниже. Бояре, окольничие, думные дворяне, имея на сей случай нарочные разряды и книги, где записаны были службы родственников и предков, не могли разобраться, кому куда сесть. В присутствии царя под стол лезли, лишь бы роду своему потерьки не учинить. Что же говорить тогда про подьячих, ни в каких разрядах не записанных, имеющих самое превратное представление о своих родовых счётах! Потому-то Подрез, предвидя величайшие осложнения, предусмотрительно отказался от мысли рассаживать гостей самочинно. Понимая только, что никто не решится оспаривать место Шафрана, взял он его под локоть и повёл, избегая обеспокоенных взглядов, которыми тревожили его оставшиеся без руководства гости. Вслед за Шафраном попёрли, грубо напирая друг на друга, Тятин, Губин и Куприянов, за ними ещё несколько подьячих, отмеченных должностями и состоянием: один владел половиной деревни и тремя четвертями мельницы-крупорушки, у другого не было мельницы, но имелась полная деревня в три двора; один в голодный год закабалил четырёх гулящих людей, другой закабалил только одного, но зато человека оседлого, посадского, да в урожайную, сытую пору. Словом, всё это были важные сами по себе, но сложные для учёта обстоятельства, и многое потому зависело от обыкновенной изворотливости.

Рослый, нескладный Тятин, догадавшись залезть в узкий проход вдоль стены, хоть и оказался на время дальше других от красного угла, обеспечил себе место по левую руку от хозяина, потому что обойти его теперь можно было лишь небезопасным прыжком через уставленный яствами стол, который и без того подрагивал и звенел, поддаваясь напору не теряющих времени гостей. Миг промедления и сгубил Куприянова с Губиным — увлечённые было примером Тятина, оба одновременно, как бы уступая друг другу, они подались обратно, бросились назад, чтобы захватить место по правую руку от хозяина сразу за Шафраном. Да не тут-то было! Молча, сохраняя пристойность, пихались они плечами, неловко скользили по навощённым половицам, пока товарищи их проворно занимали четвёртое, пятое, шестое и все остальные места, включая и место «последнего подьячего», которое оказалось на сей раз за Федькой.