Ни мало того не подозревая, Подрез, когда задирал голову, обращался к засевшим под крышей разбойникам, но и здесь, в разбойничьем логове, не находил сочувствия. Не удержался от насмешки Бахмат. Голтяй (Бахмат исподтишка за ним приглядывал) пробурчал что-то неодобрительное, он находил поведение ссыльного патриаршего стольника малодушным. Прижавшись лицом к доскам, глядел Вешняк — этот тоже не имел оснований переживать за Подреза. Под крышей зачурованного дома тихо и согласно переговаривались.

Не видел Подрез сочувствия и вокруг себя, а всё же не унимался. Боялся он, видно, пропасть бесследно, всеми оставленный, и потому кричал. Для того он и собирал толпу, чтобы в памяти ряжеских поколений отпечатался тот день и час, когда Дмитрий Подрез-Плещеев был взят под стражу. И не так уж важно было Подрезу, что заставляло людей за ним следовать, главное, вывалят они все с шумом на площадь. Там-то перед приказом, где засели мирские караулы, где тлеет, не затихая, перебранка с московскими стрельцами, там-то и должен был Подрез узнать своё настоящее значение. Как бы ни относились к нему люди (на всеобщую любовь по ряду соображений рассчитывать особенно не приходилось), Подрез не сомневался в своём влиянии на события. События руководят народом, Подрез руководит событиями.

С этим он и вышел на простор площади.

Стрельцы что-то почуяли, они оставили разговоры и сплотились. Встревоженный вид стражников добавил Подрезу наглости.

— Ребята! — громко сказал он, обращаясь к красным кафтанам. — Сыщиков к чёртовой матери! Всех беру на службу и двойной оклад. И сегодня к ночи, — он возвысил голос, — выставляю ведро водки. За моё здоровье, ребята! — Подрез говорил с таким лихорадочным подъёмом, что едва ли сознавал точное значение собственных слов. Он вытягивался, припрыгивал на ходу, чтобы видеть за красными, в перетянутых ремнях спинами народ.

— Люди! — напружившись — тут-то и подошло главное, вскричал Подрез. — Братцы! Православные! Меня возьмут, братцы, и всем не устоять! Меня на дыбу — никому живым не остаться. Мне пальцы переломают — вам хребет!

Стрельцы не смели остановить крик, и жуткое тут подступило мгновение, словно нависла готовая обрушиться громада. Подрез смолк перед последним, сотрясающим сердца призывом:

— Бейте их, бейте, гоните москалей!

Стража оторопела. На что уж были мужики ко всему привычные, но такой прыти не ждали, чтобы не успела испариться обещанная водка, как уже и дух вон. Подрез остановился, понимая, что народ кинется сейчас на стрельцов и сомнёт; с бараньей покорностью остановилась и стража. Выставили они бердыши, да свело руки. Со всех сторон куда ни глянь — дубины, копья, сабли и ружья.

— Громите стражу! — на последнем надрыве выкрикнул Подрез.

Всё поставил он тут на кон... Но истуканами стояли братцы, упуская миг всколыхнуться, валить и топтать. Несомненно возбуждённая и встревоженная, толпа, казалось, более смутилась, чем раззадорилась.

Озадаченный, испуганный безмерной тупостью толпы, Подрез запнулся, не зная, какие ещё нужны слова, и не успел собраться с мыслями — безжалостно толкнули его тут в спину обухом бердыша. Он едва удержался на ногах и получил под задницу:

— Шагай!

Подрез понял, что ставка бита, и не сопротивлялся. Поднялись по лестнице в приказ. Подрез ступил в полутьму, помертвев лицом. Закрыли за ним дверь. Закрыли вторую.

Тяжкий удар в ухо свалил Подреза на пол. Он ударился со стуком о лавку — вскочили подьячие. Стрельцы остервенело, отпихивая друг друга, били, топтали упавшего и не давали подняться.

Из воеводской комнаты с брезгливым недовольством на лице выглянул сыщик Увар Хилков, птичьи глаза его в кожистых веках раскрылись.

Хватаясь за лавку и за стол, в несколько приёмов, Подрез встал — лицо окровавлено, ухо разбито, синий зипун в пятнах. Сплюнул с расквашенных губ сукровицу.

Стряпчий Увар Хилков смотрел с вопросом.

— Кто? — спросил он.

— Дмитрий Подрез-Плещеев, изветчик, — отвечал пятидесятник из Подрезовой стражи, поднимая брошенный на пол бердыш.

— А! В тюрьму, в колодки, — распорядился сыщик.

— Нет! — воскликнул вдруг Подрез с горячностью, которую трудно было ожидать в избитом человеке. — Нет! — Не хотел он в дураках оставаться, не был он дурак по природе.

Повернувший было уходить, Увар Хилков остановился. Подьячие, что поднялись с мест, не садились; увидел Подрез и Федьку Посольского — захваченный сильным чувством, тот не сводил глаз. Наплевать было Подрезу на Федьку Посольского, на всех, кто слышит и видит.

— Передай стольнику Антону Тимофеевичу, — с дрожью проговорил Подрез, обращаясь к сыщику, — я откажусь от государева дела. Сдуру явил, спроста — спростовал. Не знаю измены за князем Василием Осиповичем. И колдовства не знаю, не было ничего, всё это басни Афонькины — колдовство. Да и мне сказать нечего. Виноват я перед великим государем.

— Да не требуется ничего, умник! — послышался голос из воеводской комнаты, стольник Антон Грязной соизволил выглянуть. — На дыбе расскажешь, как ты там спростовал, — с усмешкой продолжал он. — Может, и ещё чего вспомнишь.

Глава сорок седьмая

ъезжая изба давно не знала такого усердия: подьячие собрались все, кроме двоих, что сидели в тюрьме, но и эти, последние, оставались тут же на месте, под рукой, в крайнем случае, под ногами. Обосновавшись в приказе, сыщики не замедлили выпустить воеводских советников, и Шафрана с Губиным в том числе. Но когда освобождённые, не смея пройти через мирские караулы, вернулись, стольник Антон Грязной велел всем спуститься в тюрьму и замкнул замок. Так что были эти люди в известной мере уже свободны, но оставались в заключении под условным, мнительным замком. Свобода и несвобода их — явления по существу своему всё ж таки противоположные — сталкиваясь и сочетаясь между собой, приобретали такие затейливые очертания, что трудно было уже уловить в них остатки первоначального значения и смысла. То же происходило по городу и во всех делах. Собранные в избу строжайшим распоряжением сыщиков и воевод, подьячие ни черта не делали.

Витавший по улицам и площадям дух своевольства заразил приказную братию, не просто они бездельничали, но находили для своей лени и неисполнительности философические основания. Когда беспрерывно заседавшие сыщики и воеводы требовали какую справку, потревоженный в праздности среди праздного разговора подьячий многозначительно подмигивал своим праздным товарищам, зевал, наклоняясь над сундуком, и доносил бывало пренебрежительное выражение на лице до самого порога воеводской комнаты.

Федьку требовали два или три раза — сыщики занимались тюремным населением. Путаница и неразбериха по всем тюремным делам создавалась князем Василием, общего списка тюремных сидельцев никогда не существовало. Федька так и ответила сыщикам. А князь Василий вместо того, чтобы её оборвать, начал оправдываться и путаться — сыщики смотрели неодобрительно. Но могло ли быть по-другому, если после отстранения князя Василия в тюрьме нашли всяких гулящих людей, оказавшихся там лишь по той причине, что они не давали князю Василию кабальной записи? Месяц, два, на худой конец, пять месяцев в колодках хватало, чтобы убедить вольнолюбивого скитальца в преимуществах холопского состояния. Сколько было мужчин, женщин и даже детей, которые вошли в тюрьму вольными, а вышли холопами, никто толком не знал. Так что насчёт тюремного населения сыщики никак не могли свести концы с концами, хотя и не находили ничего необыкновенного в мелких проделках воеводы. Послали Сеньку Куприянова переписать тюрьму наново, он представил часа через полтора список. Елчигиных налицо не оказалось, их никто и не вспомнил. Зато записаны были Дмитрий Подрез-Плещеев и Афонька Мухосран.

Федька покинула приказ поздним вечером, но и тогда ещё не могла бежать к Елчигиным, заскочила к себе в надежде дождаться Прохора. Брат тоже неизвестно где околачивался. Не явился ни тот, ни другой. Федька собрала еды, прихватила несколько сальных свечей, сунула за пояс пистолет и, нагрузившись, поспешила на двор Вешняка.