— А Трун что?

— Ну и этот, ясное дело, от дыбы не ушёл. Но зипун-то при нём остался.

Что-то своё понимали подьячие, сдержанно посмеивались себе и похмыкивали. Полукарпик, ожидавший, как видно, что веселье, раз начавшись, будет греметь без удержу песнями-плясками, улыбался, готовый грянуть вместе со всеми, но напрасно вертелся, пытаясь уловить поощрительный взгляд. Тогда он шевельнул губами, начав с невнятного звука, заговорил:

— Тоже вот... я слышал... Батька тоже рассказывал... Слышьте!.. — Немного погодя он повторил попытку, но неровный ропот голосов, шум, стук посуды заглушали жалкие попытки привлечь внимание.

— Смелее, — пожалела Полукарпика Федька, — громче! Давай!

Полукарпик пьяно качнулся вперёд и гаркнул что было мочи:

— Батька мой тоже!

Все смолкли. Разительный успех ошеломил, однако, и Полукарпика.

— Говори! — прошипела Федька, сгоняя до кучи шарахнувшиеся врозь мысли рассказчика.

— Батька мой тоже рассказывал, — пролепетал малый и, вернувшись на это важное, но известное уже место, остановился, чтобы собраться с духом. Насмешливо ухмыляясь, гости с преувеличенной горячностью требовали продолжения. Шум поднялся прямо-таки издевательский.

— Не... Два мужика бабу насиловать стали. Муж на службе в Путивле. Она по берегу шла. Она, значит, кричать. А те, дескать, молчи, в воду посадим. А она их просила государевым именем, ревёт, значит. Ну, избили её да бросили, порвали всё. Ну, она — в город. Государево слово и дело. Что они как будто над государевым именем насмеялись. А их посадили. В тюрьму.

Полукарпик кончил, но никто почему-то не веселился.

— А ты как хотел? — сказал вдруг Губин. — Насиловать что, можно?

Над такого рода вопросом Полукарпик, похоже, никогда не задумывался.

— Врёшь, братец, насиловать нельзя! — наставительно сказал Жила.

— Муж в Путивле, а мужики бабу лапать!

— А ну как тебя в Путивль завтра пошлют?

Полукарпик беспомощно моргал, и хотя точно помнил — до сих пор будто бы помнил, что никакой бабы в Путивле он не насиловал, чувствовал, что оправдаться не в силах. И только ёжился, когда слышал: шкуру бы с подлеца спустить!

Подьячие галдели, позабыв малого. Общая беседа распалась, рассыпалась на разговоры по разным углам и концам, на бессвязные выкрики, шумные, бессмысленные замечания. Где смеялись, где сердито что-то друг другу доказывали.

Федька опять воспользовалась случаем слить водку под стол, где рассохшиеся половицы могли бы принять целые вёдра лучших водок, наливок и вин, буде нашлись бы среди гостей желающие полоскать водкой полы. Полукарпик с возрастающим восхищением наблюдал за превращениями чужой чарки: не успеешь оглянуться (чуть отвернулся) — стоит пустая. Полукарпик и половины того не успевал. И как тут было взволнованный разум утешить, не раскрывая Полукарпику всю глубину своего нравственного падения? Федька только общие соображения высказывала, а они не действовали, не помогали и ссылки на дедов-прадедов, которые наживали копейку, имея в виду трезвое благополучие Полукарпика.

И можно ли было, в самом деле, остановиться, когда Подрез кричал: налейте всем! Всем, чёрт побери! И Полукарпику — равному среди равных! Слёзы признательности туманили глаза юноши, когда, сладостно покачиваясь, глядел он на товарищей своих, друзей и соратников.

— Наполните чарки! — велел Подрез, поднимаясь. Хозяин, если и покачивался, то не расслабленно, как Полукарпик, а упруго.

Подрез хотел пить здоровье дорогих гостей. Наконец-то настал час, когда можно высказать задушевные чаяния свои и помыслы! Одобрительные возгласы прервали речь — подразумевалось, что задушевные мысли Подреза содержат в себе немало лестного для присутствующих.

— Я тебя люблю! — вскричал Полукарпик, поддаваясь общему порыву, и вскочил, опасно схватившись за плечо соседа. — Ты мне... отец родной... отец мой и дедка... копейку... копейку... — слёзы перехватили горло, Полукарпик рвал на груди кафтан.

— Поберегите юношу! — всерьёз обеспокоился Подрез. — Поберегите! — добавил он скорее уже с угрозой. Случившиеся поблизости холопы оставили подносы и навалились на малого, чтобы вдавить его на место.

— Я тебя люблю! — извиваясь под крепкими руками, настаивал Полукарпик. — Скажи мне... скажи мне, отец мой...

— Сколь радостно видеть юношу, воодушевлённого чувством! — сообщил Подрез гостям, когда убедился, что холопы надёжно удерживают воодушевление от опасности перейти в буйство.

Придавленный к скамейке, Полукарпик обмяк. Слёзы брызнули, надрываясь умилением, он принялся тереть выпущенным рукавом по лицу, задыхаясь, сопел и заглатывал воздух, искривлённый мокрый рот орошала избежавшая рукава влага.

Поучительное это зрелище вызвало у Подреза прилив красноречия. Он указал на юношу как на явленный нам во цвете лет пример (Полукарпик, ощущая на затылке дыхание сторожей, не смел выражать свои чувства иначе, как рыданием), затем оратор перешёл на себя и на этом предмете по необходимости задержался. Задушевные помыслы Подреза, как можно было понять, заключались в надежде на снисхождение к его, Подрезовым, слабостям и ошибкам...

Неосторожно остановившись (он ещё только подступал к задушевному), Подрез обнаружил, что гости, удовлетворённые сказанным, вовсю пьют и галдят о своём.

— Не переживай, Дмитрий! — ободрил хозяина Жила Булгак, зачерпывая ложкой икру. — Небось не выдадим!

— Было бы чего! — воскликнул долго молчавший Шафран. Видно, наконец, и его развезло. Рачьи усы его обмякли и опустились, закрывая уголки рта, бурые пятна на щеках и на носу расползлись вширь, придавая заслуженному подьячему вполне проваренный вид. — Всякое бывает! — продолжал он и понюхал лимон, прежде чем вонзить в него зубы, как в яблоко. — У государя под боком... — здесь, наказанный за жадность, Шафран раскашлялся и отбросил надкушенный плод, — в Земском приказе корчма. В Земском приказе! Там корчемников по всей Москве ловят, и там корчма! Метельщики все в приказе сплошь из беглых служилых — солдаты, рейтары, стрельцы, и таких же берут. Всей артелью торгуют вином и табаком. Денег нет — заклад возьмут, заклада нет, так они и краденое примут. — Разгорячённый Шафран говорил с напором, который можно было принять и за возмущение. — Деньги эти метельщики делят помесячно, и что месяц приходится им на брата...

— Перекинуло! — раздался истошный вопль.

Кричал не Шафран. Очевидно, не Шафран — этот смолк, озираясь, откуда крик. Замерли гости, Шафран замер, и ликующий вопль повторился — за окном в синеющих сумерках. — Переки-инуло! — кричал мальчишка с крыши. — Горит! Ух, как горит!

Протянувшись за спиной Шафрана, Подрез сунулся к окну:

— Куда перекинуло? — вывернул он голову.

— Леший его знает куда! — слышался бодрый голос.

— Вся слобода горит?

— Не... не вся. Куда там вся! — словоохотливо отвечал соскучившийся по обществу мальчишка.

— Не вся, — повторил Подрез, усевшись на место. — По скольку, говоришь, выходит у хлопцев на нос?

— По пятнадцати рублей что ни месяц. Как месяц, так пятнадцать рублей, — отвечал Шафран, он, кажется, ещё прислушивался, не станет ли мальчишка кричать.

Кто-то присвистнул:

— По пятнадцати! Гребу-ут! Это, я тебе скажу, греб-ут!

— От винной, от табачной продажи, — пояснил Шафран, — по тысяче рублей в месяц на круг выходит.

— По тысяче! Мать честная!

— Слышь, Дмитрий, — обратился Шафран к Подрезу, — послал бы ты человека на пожар. Неровен час, куда ещё перекинет. — Подрез кивнул: пошлю. — Кости, карты подделывают, — продолжал рассказчик. — Да они же держат малых ребят для этого... для содомского греха. У Воскресенских ворот.

— А откуда он знает? — растроганным голосом, дрожащим и грудным, спросил вдруг Полукарпик. Слезливые интонации едва ли были вызваны печальной участью малых ребят, которых земские корчемники растлили для своей корысти, — трогательные нотки подразумевали любовь к Подрезу, отцу родному, не использованные вовремя, они предназначались теперь Шафрану, рассказчику, а вопрос сам задан был Федьке.