— Лошадь поставить, — просто сказал Прохор. Он стоял, опираясь на холку. Конь вздрагивал под рукой. Низенькая лошадка, бахмат. Грива чёрная, очень длинная, стоило лошадке опустить голову, пряди легли на землю.

— Что грива такая? — спросила Федька, принимая повод.

— А, там у всех такие! — равнодушно отмахнулся Прохор.

Стукнуло сердце. Стиснув узду, Федька бросила взгляд на сапоги Прохора. Обыкновенные сапоги. Но стукнуло сердце и колотилось, надо было унять. Она прикрыла глаза, разомкнула горячие губы. Постояла, не выпуская повод, и снова глянула вниз, увидела человеческие ступни.

У лошадки вместо копыт.

Четыре человеческие ступни вместо копыт.

Босые.

Требовалось присутствие духа, чтобы даром себя не выдать — не отпрянуть, не застыть бесчувственной чуркой. Мысли спутались, дыхание остановилось. Всё, что Федька сумела, — безмолвно потянуть повод, увлекая лошадку. Чёрт — жабья кровь — настороженно наблюдал. От него тянуло холодом, точно от склизкой глыбы льда в погребе. Не было в нём ничего от живого Прохора — мёрзлые, будто у трупа, руки и жабье, шершавое лицо.

Теперь Федька отметила и то, как беззвучно, мягко идёт лошадка босыми, наверное, сплошь мозолистыми, тараненными ступнями. В огромных глазах её отражалась луна и тёмный подлунный мир, ломаная граница светлого и чёрного искажала влажную выпуклость. А та щеке мерцала слеза. Лошадка сама остановилась возле коновязи, и, когда Федька, собой не владея, выронила повод, она ткнулась тёплыми губами в ладонь — поцеловала.

— Что ты возишься?! Коленом под брюхо! — пробурчал чёрт. Лошадка передёрнулась кожей — она понимала.

Нужно было отвечать, не молчать, и Федька начала разговорные слова говорить, не очень сообразуя одно с другим и соображая, что к чему.

— Да! Вот как, выходит это, Проша! Вот ведь лошадь же! Хороший бахмат! Рублей восемь отдал.

— Кляча эта? Полтины не стоит.

— Расседлать?

— Не съёмное седло-то.

— За полтину? А продай.

— Купи.

— Ага! Удобно: сразу с седлом. Вот бы водочки сейчас, Проша, а?

— Водочки? — После недолгой заминки чёрт протянул руку, и хоть не достал немного до перемётной сумы, шагнуть поленился, рука его слегка вытянулась, вершка на два так, пальцы, каждый сам по себе, точно клубок змей, распутали узел. И чёрт из очевидно пустой и впалой только что сумы извлёк большую, на полведра сулею — кувшин с водкой.

— Ого! — сказала Федька, содрогаясь от радости. — Напьёмся до потери сознания.

— До смерти, — сухо уточнил чёрт.

Федька приняла тяжёлый, покрытый инеем сосуд, такой холодный, что приходилось перехватывать его, чтобы не поморозить руки; оглянувшись безнадёжно по сторонам, двинулась к крыльцу.

— А кости? — Она остановилась.

На этот раз чёрт и в карман не лез — разжал кулак, там белели зерневые кости.

— Ага! — тускло сказала Федька. — Будем играть.

— Ставки большие, дорого тебе станет. — Чёрт считал уже Федьку своею и не трудился подлаживаться учтивыми речами, тон его был откровенно хамский.

И Федька не знала, что спросить. Ясно было ей, что в ледяных погребах бессчётны запасы, всё наготове: золото, водка, табак, голые бесстыжие девки и голые в ту же меру бесстыжие мужики — всё, что только может примерещиться алчному воображению. Да вот незадача: воображение застудилось, не то что желать — придумать желание не могла Федька. Обречённо переставляя ноги, она поднялась до верхнего рундука лестницы и здесь от слабости пошатнулась, привалилась к перилам — круглая, скользкая от изморози сулея выскользнула, задев поручень, полетела вниз — хлоп! — ледяной звон.

— Дура криворукая! — обматерился чёрт. — У, сука дырявая! — замахнулся, примериваясь по уху, Федька сжалась. Но чёрт удержался, рано было бить. Перегнулся вниз посмотреть. — Полведра водки! — пробормотал сокрушённо.

— Всё разбилось, Прошенька? — дрожащим голосом спросила Федька, сердце колотилось безумно.

— Хер разбилось! — грубо сказал он. — У меня разобьётся, жди!

— Я свечу принесу.

— Куда! — бросил ненавидящий взгляд и снова едва удержался, чтобы не заехать по уху. — Полведра водки, ко-озёл!

— Свечу, Прошенька?..

— Стой! Луна сейчас выйдет.

И точно: по мановению руки его во дворе посветлело. Наклонившись вместе с чёртом, Федька разглядела под крыльцом осколки горшка.

— Всё цело, небось! — сказал чёрт, перевалился через перила и, кувыркнувшись, как кот, ловко приземлился возле осколков. Сгрёб черепки вместе с грязью в кучу, и там образовалась сулея — целая, с большой деревянной пробкой в горле.

Сердце колотилось. Со страшным усилием, словно разрывая себя, Федька отлепилась от поручня, оттолкнувшись прыгнуть в раскрытую дверь, но и толчок, и полёт вопреки порыву не задались: нога проскальзывала, рука не попадала в столб отпихнуться, тягучее пространство держало в тенётах, и каждый шаг-полушаг нужно было разрывать тысячи нитей, которые сцепили её с местом, — чёрт, уходя, наложил заклятие.

— А! — в исступлённом крике разинула Федька рот, руками загребала она воздух, извиваясь телом, одолевала доли пространства, и сокрушающий члены, нечеловеческий рёв вознёсся за её спиной.

Лестница сотрясалась, чёрт, перескакивая ступеньки, стремился наперехват, и Федьку спасло лишь то случайное обстоятельство, что на руках у чёрта оставался сосуд с водкой — не успел бросить, не сообразил или духу не хватило расстаться, — только влетел он на рундук в обнимку с сулеёй. Вскочив в сени, Федька толкнула дверь, чёрт, простирая руки, сунул вперёд сулею — ударило пальцы, сосуд выскользнул, в один и тот же миг захлопнулась дверь, раздался звон, мат, вой, взвизгнул засов — Федька заперлась.

— Буду стрелять! — вскричала она, отступая.

Чёрт, однако, не внял предупреждению, с грязным матом, вне себя от злобы, он колотился головой, имея жестокий умысел что-нибудь разбить — не то, так это. Федька наставила пистолет ниже засова, трещали под ударами доски, руки плохо слушались, и палец не сгибался, когда она нажимала на спуск, — выстрел ослепил. Пуля просадила дыру, и там, на крыльце, оборвался вой.

Через несколько мгновений Федька расслышала слабенький скулёж. Потом что-то покатилось, шмякнулось, как если бы сорвалась с высоты собака. И снова ошеломительная тишина.

В сенях расходился дым, воняло пороховой гарью, стоял мерзкий запах разлитой сивухи.

Пошатываясь от изнеможения, Федька навалилась задвинуть вход сундуком, но ничего не сумела и даже пустую бочку не шевельнула. Оставила всё как есть, добрела до комнаты, хватило сил накинуть крюк, она прислонилась к косяку, придерживаясь за стену. Голова кружилась, забылся страх, остались слабость, жар и комок в горле. Горло пережато, не продохнуть, бесчувственность во всём теле.

Федька провела рукой по лицу, но пальцы не слушались — деревянные пальцы на деревянной щеке, — и сплошь Федька одеревенела, врастая в одверье.

Сухими, как палочки, пальцами нельзя было поправить свечу, они ничего не удерживали и могли загореться; и хотя Федька знала, что боли не заметит, пусть бы и до локтя занялось, благоразумие, малый его остаточек, благоразумие, не вовсе её оставившее, подсказывало, что делать это — подносить деревянную руку к огню — не следует.

Прохора попросить разве, чтобы поправил свечу. Но Прохора Федька, кажется, застрелила... Сабля его тут, на полу, а Прохора нет, никого в комнате, даже и Федьки самой не ощущается присутствие, так здесь тихо и пусто. Прохор ушёл, и это должно было бы вызвать у Федьки изумление, если бы она была способна испытывать столь сильное чувство. Не способная, она догадывалась, смутно помнила, что обстоятельство это: сабля тут, а Прохора нет — необычайно до крайности. Поразительное несоответствие: Прохора нет, а сабля вот — должно было бы вызвать потрясение у человека с целым умом, и если Федька, уставившись на саблю с тупым удивлением, признаков возбуждения не выказывала, то это нельзя было объяснить иначе, как деревянным состоянием её мозгов.