Заведующую столовой заменить было невозможно, потому что она тетя директора.

Начали тогда служащие подкармливать свинью из собственных средств, каждый что-нибудь покупал ей и приносил в бумажке. Свинья стала поправляться у нас на глазах. Но это повлияло на некоторых неустойчивых служащих. Под предлогом того, что содержание свиньи им не по средствам, они стали делать растраты и даже брать взятки. Тогда дирекция вынуждена была запретить подкормку свиньи силами частной инициативы.

Не оставалось ничего другого, как свинью продать. Шурин Пекутощак не сумел один с этим справиться и пришел ко мне, чтобы я ему помог. Так как все четыре автомашины этой конторы находились в капитальном ремонте, а пятая как раз испортилась, мы потащили свинью пешком.

— Ну-ка, милая, — сказал я, взял ее за левое ухо и повел.

Впереди бежали две машинистки с кусочками сахара и кричали: «Малютка, малютка!»

Шурин погонял свинью директорским зонтиком, а директор шел сзади и время от времени накручивал свинье хвост. Таким образом мы кое-как дотащили ее до бойни.

Продали мы ее там совсем неплохо и купили за эти деньги трех маленьких поросят.

— Поросята малолетние дурачки, им в нашей столовой еда понравится, — сказал директор, и мы сели с ними в трамвай номер двадцать пять.

Но в дороге случилось несчастье. Когда публика притиснула шурина, он упустил мешок и поросята выскочили наружу. Перевернули кондуктора, забрались под салоп какой-то старой женщине, и в конце концов один поросенок выскочил из трамвая на ходу и бросился в Вислу с целью самоубийства.

Второго в толкотне придавпли. Остался третий, которого я связал по ногам собственными подтяжками. И этот теперь живет при столовой. Но он тоже не растет и в весе не прибавляет. Дирекция предполагает отправить его в дом отдыха на Шклярской засеке в Нижнем Шлеиске, может, ему горный воздух будет полезен?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

1948

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— В нашем доме живет один субъект, который был женат на резервистке, его жена служила в армии. Когда хлопина прочитал в «Курьере», что все женщины должны быть из армии демобилизованы, он чуть из себя не выскочил от страха.

А это потому, что он ежедневно писал ей, как он целые вечера у окна сидит, в небо смотрит и плачет от тоски. Отмечал также в письмах, что занят постирушками, цветочки поливает, полы под темное красное дерево натирает и тому подобное.

А фактически было немного иначе. Дома он действительно сидел, но не один, всегда несколько лиц с ним находились. Граммофон без перерыва играл, литровка на столе фигурировала, а также регулярная закуска. Надо тут признаться, что о жене он всегда думал, даже на дверь поглядывал, не едет ли она случаем в неожиданный отпуск, а окно держал открытым, чтоб в случае несчастья гости могли сразу на улицу выпрыгнуть.

Мы с шурином часто иногда к нему заходили. Сразу же, как мы узнали про его терзания, я говорю брату жены: «Слушай, Фелюсь, пойдем к нему, может, на что-нибудь пригодимся».

Ну и, сами понимаете, пошли. Входим, и сердце у нас сжалось.

Посередине комнаты наш приятель стоял в одних исподних и половой тряпкой мыл пол.

Как он нас увидел, горючими слезами залился и объясняет, что проклятый пол, чем его больше моешь, тем он, холера, становится грязнее.

А потом немножко успокоился, потянул носом и спрашивает: «Чем тут пахнет?»

Понюхали мы с шурином и говорим:

— Что за вопрос? Бимбер!^[32]

Он снова расплакался и объяснил, что целый день проветривает, а запах все крепчает. То же и с уборкой, не может ничего поделать. Фактически квартира была разбабахана прилично. Цветочки приказали долго жить. Занавески стали траурного цвета, а на паутине можно было белье сушить.

— Это все ерунда, — говорим мы ему, — возьмемся втроем за работу и за час сделаем из квартиры салон.

Мы вручили шурину щетку и велели ему паутину с печки сметать, а сами взялись за этот холерный пол.

Но шурин был малость под газом и не заметил, что на печке гипсовая Венера стояла, почти в натуральную величину. Шурин зацепил ее щеткой. Венера с печи свалилась, стукнула по гардеробу… И зеркало в полтора метра высоты пошло на мелкое утильсырье.

Хотел, правда, Пекутощак Венеру щеткой в воздухе удержать, но еще хуже вышло, потому что другим концом сорвал жирандоль.

Но и это еще не все. В этот момент открываются двери и входит жена в качестве дамского сержанта.

Махнула на нас желтым флажком, и мы ходу. Ее муж тоже хотел вместе с нами из квартиры рвануть, но красный флажок задержал его на месте.

Со двора мы слышали, как несчастная жертва демобилизации проходила карательную муштровку под визгливую команду семейного сержанта.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

1946

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Да, да, уважаемая пани Кушпетовская, и этот снег и этот мороз — все это не без атома. Взорвут в пустыне Сахаре атомную бомбу, а в Варшаве мы должны сладким картофелем животы набивать, потому что в погребах его поморозили при градусах холода ниже нуля. Сбросят эти бомбы на острове Бикини, а в мясных палатках телятины ни грамма, потому что снежные заносы на рельсах и железная дорога перестала ходить. Холера это, а не изобретение.

— Действительно, хотя, знаете ли, в стародавние времена тоже такие зимы бывали. Например, в двадцать девятом такие морозы в Варшаве ударили, что мой муж на минуту выбежал в погреб за углем и отморозил себе нос. Две недели я его оттирала керосином, и из-за этого он боялся папиросы курить, чтобы у него усы не загорелись. А в те времена атомных бомб еще и в помине не было.

— Вы совершенно правы, и тютелька в тютельку все совпадает. Атомов тогда еще не было, но было новое, свежее изобретение — радио.

— Неужели из-за этого радио могли такие морозы наступить? Что вы говорите, пани Кубелек, милая!

— Известное дело! Потому что именно тогда в воздухе появились эти болтливые волны — длинные, короткие и средние. Весь мир начал разговаривать. Все народности друг перед другом носы задирали. Воздушная тяга образовалась, дошла аж до Северного полюса, и оттуда на нас морозы навалились.

— Может быть, но бабка покойница рассказывала мне, что шестьдесят лет тому назад в Варшаве тоже была такая свирепая зима, что одноэтажные дома до самой крыши в снегу утонули. Люди говорили, что это все из-за электрических лампочек, которые тогда впервые появились.

— Да, да, родненькая, каждое поколение свое научное бедствие должно перетерпеть, ничего не поделаешь.

А потом люди привыкают, даже к радио. Что там ученые ещё скомбинируют, чтобы народ спокойствия не имел и должен был заботиться об угле, а также само собой о коксе, не известно, но готовиться надо к худшему. Не при нас началось, не при нас кончится, дорогая.

— Когда первый электрический трамвай номер три в город выпустили с площади Красинского до Мокотовских шлагбаумов, так люди стали с тех улиц выбираться, чтобы их током не ударило. С телефонами было то же самое — воспаление среднего уха телефоны вызывали.

— Что вы говорите! Я тех времен не помню, это еще до первой мировой войны было.

— Не помните первой мировой войны?

— Конечно, не помню.

— Бедняжка.

— А чего вы меня жалеете?

— А вы посмотрите на себя в зеркало, бросьте взгляд на свою предвоенную красоту, она уже молью тронута.

— Предвоенная не предвоенная, а во всяком случае, моложе вашей рябой. И я не помню ни первого трамвая, ни первой электрической лампочки, ни радио с наушниками.

— Бедненькая, под телевизором вы уродились, вот вы и не видели никогда настоящей польской зимы. Впрочем, чего мы, золотце, с вами ссоримся? Зима как зима и в давние времена не раз бывала такая, что по Варшаве можно было только на санках передвигаться.