Я, само собой разумеется, моргнул шурину. И он как пройдется кнутовищем по всему гитлеровскому крестцу до самой шляпы!

Гитлер схватился за плечи и крикнул:

— О боже мой, кто это меня так угостил?.

Ну тут мы видим, что это вроде и не Гпилер, потому что очень уж он отозвался по-варшавски. Нам стало неприятно, и я говорю ему:

— Уважаемый, разрешите познакомиться. Печенка я, Валерин, а этот мой шурин, некий Пекутощак.

— Очень приятно, — говорит этот тип, — А я Росолек, мастер бокса полутяжелого веса.

Из-за оптического обмана человеческого взгляда мы приняли уважаемого пана за Гитлера по той причине, что личико у пана имеет следы серьезной докторской операции, а также потому, что мужская конфекция у пана невозможно краской забрызгана, и мы подумали, что пан имеет честь быть маляром.

— Это никакая не операция, просто после воскресного матча лицо у меня действительно немножко изменилось, а штаны и штиблеты мне в столовой помидоровым супом какой-то слепой баран забрызгал.

— Ну, ежели все так, — говорим мы, — то просим прощения, и пардон, и наше нижайшее уважение.

— Минуточку! — говорит он. — Я не имею к уважаемым претензий за эти два-три удара, потому что для меня это мелочь, но за то, что вы мастера бокса за прощелыгу Гитлера приняли, вы будете сильно наказаны.

И при этом он начинает стягивать с себя пальто.

Тут мы, ясное дело, ходу к дрожкам я поехали. Но, правда сказать, он нас догнал. Теперь мы лежим дома под компрессами из аква Гулярди и долго еще будем бояться выйти на улицу, потому что наши физиономии так изменились, что каждого из нас можно вполне принять за Гитлера.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

1946

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Извините, пожалуйста, я тут на прошлой неделе купил у вас самочку для моего кенаря.

— Возможно, ну и что? Рекламацию хотите подать, вы ею недовольны? Плохо себя ведет?

— Нет, но только я не знаю, что с моим Мацюшем сделалось. Пока был в одиночестве, он распевал без устали, а теперь даже не пищит никогда.

— Нет, не линяет.

— В таком случае он болен. Вы дули ему в перья. Тело у него желтое?

— Я не смотрел, но думаю, что не в этом причина его молчания. Кормлю я его отлично, согласно вашим указаниям. И, несмотря на это, он сидит осовелый на жердочке, смотрит на самочку и даже не отзывается.

— Как это смотрит на самочку? Вы их держите в одной клетке?

— Конечно.

— И вы хотите, чтобы самец пел?

— А какое отношенне это имеет одно к другому?

— Пожилой человек, а жизни не знаете. Скажите, уважаемый, вы всегда такой веселый, когда ваша жена дома? Вам тогда хочется петь и прыгать по квартире? Пусть меня холера возьмет, если да. Нос повесите, газетой заслонитесь и только и думаете, как бы глубокой тарелкой по голове не схватить. Что, я не прав? А пусть только женушка на дачу выедет, сразу другое настроение делается, патефон заводите, товарищей приглашаете, шпапс и закуска на столе фигурируют. Настоящая жизнь начинается. Что, не так?

— Вы думаете, и у канареек то же самое?

— Точь-в-точь то же самое. И у пташки свой разум имеется. А мужчина что в канареечном, что в человеческом виде всегда остается мужчиной и не любит, чтобы у него жена на шее сидела. Поэтому вы слишком многого хотите, чтобы ваш Мацюш голос подавал.

Заберите от него живо это дамское общество. Могу предложить соответствующую клетку с занавесочками и ванночкой, в самый раз для жены вашего кенаря.

Клиент, поторговавшись, приобрел изящную клетку, но пан Вавжинец Коленко, известный в широких кругах Керцелякского рынка под псевдонимом Петух, предложил ему добавочную сделку.

— Уважаемый, могу предложить вам исключительный случай. Любительская вещь за бесценок. Прежняя цена триста злотых, а сейчас только сто.

— Что это такое?

— Говорящий попугай.

— Почему же вы так дешево хотите его продать?

— По причине крупного недостатка.

— Какого именно?

— О, слишком долго пришлось бы об этом рассказывать. Скажу только одно, что при его квалификации он не подходит для дома, где имеется молодежь школьного возраста. Неморальными выражениями пользуется.

— Кто же его этому научил?

— Он проживал у какой-то бывшей графини и умел только парле Франсе, но в доме начала дымить печь, и тогда та самая графиня позвала печника. Ничего не скажешь, хороший был ремесленник, но при нем помощник, страшный обалдуй, и мастер все время его воспитывал. Печь отремонтировали за два дня, но попугай был испорчен навсегда. Как начал он всех родственников графини по местам расставлять! Она вынуждена была его сплавить моему коллеге. Костек, дай сюда птицу.

Тип, названный Костеком, проворно подвинул клетку, покрытую одеялом.

Одеяло откинули, глазам покупателя предстал зеленый попугайчик.

Клиент, однако, отказался купить попугая, сославшись на то, что он очень маленький.

— Что? Маленький! — возмутился торговец. — Так купите себе мороженого гуся или индейку, они будут больше. Холера! Зоологический товар на вес покупает!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В прежние времена под Новый год в Варшаве обязательно выпадал снег. Публика катила к местам увеселений, конечно, не на «шевролетах» и не на «варшавах», как теперь, а по старинке, как полагается, на санках. Колокольчики были слышны по всем улицам, от Спасителя до Хладной, от Повонзек до Брудно. Разряженные франты веселились в Гражданском собрании на Краковском проспекте, и в Купеческом клубе на Сенаторской, и у «Гребцов», и у «Велосипедистов»^[25].

А публика, которая уже под газом, — «У негритенка» на Старувце и «Под тремя коронами» на Садовой. Но я уж этого не помню. Дядя Змейка рассказывал. В мои времена на Садовой доживало свой век неважнецкое заведение «У тещи», а на Хладной — «У псов» и еще «Под часами». Ни в «Адрию», ни в «Оазис» я лично не заглядывал. Обычно в этих ресторанчиках бывало свободно, давка давала себя чувствовать только под Новый год, и тогда действительно негде было булавку воткнуть.

Дядя Змейка мне как-то рассказывал, что, когда он в 1905 году находился под Новый год в баре «У коровьего вымени», что на Вольской, туда ворвался патруль — пять солдат и околоточный надзиратель. Солдаты начали бить гостей прикладами, но околоточный был хорошим знакомым дяди Змейки. Он отстоял его от солдат. Не позволил даже пальцем к нему притронуться. Сам набил ему морду. Потом скомандовал патрулю «кругом» и ушел. Все-таки хорошо, когда есть знакомства…

Теперь Варшава совсем изменилась. К лучшему. Особенно в смысле злоупотребления алкоголем. Например, в прошлом году под первое января пьяных на улицах почти не было. Тех двух, что я встретил, можно не считать, выходили они из молочного бара, где при помощи молока спасались от отравления алкоголизмом, то есть сумели подойти к себе, как говорится, самокритично. У одного на лацкане пальто я даже заметил творожник.

И вот трезвые, уважаемые граждане совершали в этот день разные глупости. На Маршалловской улице, например, смотрю и глазам не верю — директор Корытко воздушные шарики продает! Держит в руке толстую палку, на конце которой брюква, унизанная воздушными шарами в виде уточек в шляпах, разных типов с красными носами и тому подобным. Директор Корытко, то есть начальник моего братишки, человек уважаемый, отец семейства! Я был просто немыслимо удивлен, когда своими глазами увидел его с этими шариками.

— Мое уважение пану директору, — говорю я. — Что, пан директор по частной инициативе проводит розничную торговлю актуальными резиновыми изделиями?

А директор Корытко меня за руку сцапал и говорит со слезами на глазах:

— Судьба меня наказала! Пан Печурка, дорогой, спасите человека! Я скомпрометирован по гроб жизни!