Тем не менее под лозунгом гражданского мира Бухарин предлагал далеко идущие изменения в советской политической жизни. Наиболее важным из них было то, что государство переставало быть главным образом «орудием репрессий». Вместо этого оно должно было обеспечить мир, необходимый для «сотрудничества» и «укрепления общественного целого», когда создаются условия для терпимого отношения ко многим, нерасположенным к режиму, но мирно настроенным попутчикам революции, ее «полудрузьям и полуврагам». И только неисправимых приверженцев старого режима (Бухарину казалось, что их немного) настигнет железный кулак государства. В отношении остальной части населения государство посвятит себя «мирной, организационной работе». Что касается террора, то «его время прошло» {783}.
Такая формулировка новых «функций» государства опиралась отчасти на бухаринскую оценку политической ситуации в Советском Союзе после 1924 г. Его прогнозы решительно отличались от прогнозов левых большевиков и вовсе не совпадали с тем, что официально проповедовалось в сталинские времена, когда считалось, что зловещим образом будут усиливаться классовая борьба и распространяться тайные заговоры. Убежденный в том, что партия вышла из опасной изоляции 1920–1921 гг. и восстановила доверие народа, Бухарин осторожно высказывался в 1925 г., что «вообще большинство населения не против нас», и — более уверенно: «Крестьянство никогда не было так дружественно настроено… как теперь». Его существенный политический аргумент, однако, состоял в том, что внутренние враги революции либо исчезли, либо разоружены: «Все мирно; в стране нет восстаний, контрреволюционных актов, тайных заговоров» {784}. Кроме того, доказывал он, случающиеся время от времени акты насилия против советских должностных лиц обусловлены не устойчивыми антибольшевистскими настроениями, а пороками самой советской бюрократии. Случаи насилия со стороны крестьян, например, были реакцией на злоупотребления «низших агентов власти» — «маленьких героев Щедрина» — людей, чей облик ассоциировался с царскими сатрапами {785}.
В течение всех 20-х гг. Бухарин ни разу не отказывался от своего убеждения, что главные организованные силы контрреволюции в России мертвы. Он говорил, что фактически имеются объективные условия для прочного гражданского мира и что партия-государство должно строить свою деятельность в соответствии с этим. Он назвал характер этой деятельности «форсированной „нормализацией“ советского режима» {786}; это означало, что «революционная законность» переставала быть эвфемизмом для «административного произвола» и официальных «беззаконий». Эти стойкие «пережитки военного коммунизма» должны были уступить место «твердым правовым нормам»: местные партийные и комсомольские органы должны перестать издавать декреты, законодательство станет привилегией одних Советов; коммунисты должны лишиться своей фактической «неприкосновенности» от преследования за проступки и должны действовать в согласии с законом, а не «вне закона». Революционная законность означала «наступление революционного порядка там, где раньше был хаос». Имя существительное, а не прилагательное в словах «революционный порядок» заключало в себе решающий смысл: «революционная законность должна заменить собою все остатки административного произвола, хотя бы даже и революционного» {787}. Бухарин думал прежде всего о деревне: «Крестьянин должен иметь перед собой советский порядок, советское право, советский закон, а не советский произвол, умеряемый „бюро жалоб“, неизвестно где обретающимся» {788}.
Бухарин требовал, чтобы в дополнение к эволюции от «военно-пролетарской диктатуры», характеризующейся методами командования, принуждения и прихотями начальников, к «нормализованной» однопартийной системе, основанной на законе и порядке, должен быть совершен «решительный, полный и безоговорочный переход к методам убеждения». Партия, обращаясь к массам, должна отказаться от насилия как modus operandi и впредь «стоять за убеждение и только за убеждение» {789}. Политическое мышление и реформизм Бухарина не отразились так ясно ни в каких других вопросах. Помимо индустриализации, социальная революция подразумевала воспитание и переделку людей, а такая задача требовала нового типа политического руководства, которое, по мнению Бухарина, должно было быть педагогическим. Обращаясь к партии и в особенности к комсомольским активистам, которые в сельской местности по своей численности превосходили своих старших товарищей, а потому часто являлись представителями партии в деревне, он пояснял, что «задача политического руководства есть в широчайшем смысле слова… задача социально-педагогическая» {790}. Если новая экономическая политика — эволюционная, то новая социальная политика — педагогическая, то есть отеческая, благожелательная и несуровая.
В подлинном смысле это было выражением бухаринского понимания советского конституционного порядка в целом. Он рассматривал общенациональную пирамиду Советов как обширную учебную «лабораторию»; на высших уровнях преобладающую роль должны играть члены партии, обеспечивая «защиту пролетарской диктатуры сверху»; на низших уровнях, однако, главным образом сельские Советы должны быть все в большей степени заполнены «непартийными массами», потому что местные Советы представляют «лабораторию, в которой мы перевариваем крестьян, изживаем их индивидуалистическую психологию, ведем их за собой, приучаем к срабатыванию с нами, воспитываем их и ведем по… социалистической дороге» {791}.
Между тем местные Советы, которые фактически (сокрушался Бухарин) «вымерли» в течение военного режима партии в 1918–1921 гг., надо возродить вновь, чтобы они стали избираемыми народом функционирующими органами — «маленькими рабочими парламентами», в которых удовлетворялись бы интересы пробудившихся крестьян и осуществлялось бы руководство ими {792}. Бухарин был поэтому восторженным защитником партийной кампании 1924–1925 гг., направленной на «оживление Советов» посредством новых и свободных выборов. То, что было избрано меньше членов партии, его не беспокоило. Он истолковывал результаты выборов как подтверждение преимуществ «идеологического убеждения» по сравнению с «административным давлением», утверждая, что один добровольно избранный большевик пользуется действительной поддержкой, в то время как десять «фиктивно избранных… не пользуются авторитетом среди народа» {793}.
Вера Бухарина в силу политического и идеологического убеждения была тесно связана с подчеркиванием значения конкуренции на экономической арене. И то, и другое свидетельствовало о его уверенности, что в условиях плюрализма нэповского общества цели большевиков — экономические, политические и идеологические — могут быть достигнуты лучше с помощью мирных, неадминистративных методов «бескровной борьбы». Действительно, он стал рассматривать принципы конкуренции между социалистическими и несоциалистическими тенденциями как необходимый «молекулярный процесс», гарантирующий, что достижения большевиков не будут махинациями и фальшивыми победами монополизма. О глубине и сути его приверженности принципу конкуренции свидетельствует его позиция во время дискуссии 1924–1925 гг. относительно политики партии в области литературы, то есть по поводу предмета, казалось бы, имеющего мало общего с ликвидацией частного капитала и победой на местных выборах.
