Если Бухарин и вызывал у Ленина такое раздражение, то это случалось нечасто. До ноября 1920 г. они тесно сотрудничали по главным политическим вопросам, включая и профсоюзные дела. Сейчас Ленин, очевидно, считал, что Бухарин подвел его, не показав себя достаточно верным, непоколебимым союзником (эту роль в данный момент с большим усердием выполнял Зиновьев), но хуже того — он склонялся на сторону Троцкого. Объясняя бухаринский «разрыв с коммунизмом»,он говорил: Мы знаем всю мягкость тов. Бухарина, одно из свойств, за которое его так любят и не могут не любить.

Бухарин пытался предотвратить раскол в партийном руководстве; Ленин же рассматривал это как нелояльность. Увидев, что компромисс более невозможен, Бухарин публикует обиженный ответ и вскоре составляет с Троцким общую платформу для представления X партийному съезду, который должен был решить этот вопрос ^{435}. В январе 1921 г., отказавшись от милитаризации и умерив другие свои требования, Троцкий перешел на позицию, сходную с бухаринской. Их объединенная платформа поддерживала «рабочую демократию» и профсоюзное управление промышленностью, призывала к «огосударствлению», но определяла его как «длительный процесс» и признавала, что профессиональные союзы должны быть «школой коммунизма», так же как и производственными ячейками. Со своей стороны Бухарин отбросил идею назначения профсоюзных деятелей на государственные посты и снова высказался за партийный контроль над работниками профсоюзов. Кое-кто увидел в этом капитуляцию перед Троцким, но Бухарин был уверен, что «мы не присоединились к Троцкому, а Троцкий присоединился к нам» ^{436}.

Так ставился вопрос в феврале 1921 г., сюрреалистически, в отрыве от реальной ситуации в стране. Применительно к действительному кризису различия между Лениным, с одной стороны, и Бухариным и Троцким — с другой, были минимальны. Аргументация Ленина, что профсоюзы должны защищать своих членов от государства (положение, которое Бухарин и Троцкий не принимали в том виде, в каком оно было сформулировано), лучше согласовывалась с концом «военного коммунизма» и возрождением частных предприятий. Обе стороны, однако, еще размышляли в понятиях существующей системы; в этом контексте Бухарин и Троцкий хотя бы пытались справиться с экономическим кризисом через перестройку структуры управления. 15 февраля Бухарин, достаточно раздраженный неуместностью дискуссии, выступил в «Правде» с редакционной статьей, в которой замечал, что партии бы стоило уделить внимание реальной проблеме — «кризису в сельском хозяйстве» и «судьбе нашего хозяйства» ^{437}.

Охваченное «великой силой инерции» руководство, однако, продолжало медлить, как бы ожидая, когда внешнее давление навяжет ему решение ^{438}. В конце февраля забастовки прокатились по Петрограду, где, как и в новой столице — Москве, стала находить благоприятную почву агитация эсеров и меньшевиков. Когда крестьянские восстания отозвались эхом в городах, большевиков стала преследовать мысль о рабоче-крестьянском союзе, направленном против партии. Развязка наступила 2 марта, когда в Кронштадте, военно-морской базе под Петроградом, считавшейся когда-то оплотом большевиков, вспыхнул открытый мятеж против правительства. Говоря от имени трудящихся России и воскрешая популярные лозунги 1917 г., направленные теперь против «полицейской дубинки и коммунистического самодержавия», восставшие обвинили партию в измене революции ^{439}.

X съезд партии состоялся 8 — 16 марта, в то время когда правительственные войска подавляли мятеж. На восьмой день работы съезда Ленин объявил о замене продразверстки справедливым натуральным налогом и об оставлении излишков у крестьянина-единоличника ^{440}. Это важное изменение, в ходе которого была отменена продразверстка и возникла необходимость нормальной торговли между городом и деревней, положило конец «военному коммунизму». Оно было принято почти без дискуссии. Хотя вопрос этот горячо обсуждался в Политбюро в течение месяца ^{441}, видимо, никто ясно не понимал, что это решение быстро приведет к совершенно другой экономической системе — реставрации частного капитала, рыночному и денежному обращению, денационализации многих предприятий и, таким образом, сужению социалистического, или государственного, сектора.

Система, ставшая известной как нэп, зарождалась незаметно; лишь немногие на партийном съезде оценили огромное значение происходящего. Ленинская профсоюзная платформа победила легко, тоже почти без дебатов (новая резолюция, соответствующая изменившимся социальным условиям, будет составлена на следующем съезде). Внимание делегатов было приковано к тревожным событиям в Кронштадте. Съезд, который должен был пройти в обстановке триумфальной победы в гражданской войне, услышал от одного из вождей, Бухарина, такие слова: «…сейчас республика висит на волоске» ^{442}.

События начала 1921 г. обозначили поворотный пункт в истории Советской России, революции и в размышлениях Бухарина о большевизме. Вслед за тем, что Бухарин позже назвал «крахом наших иллюзий» ^{443}, он и другие большевики начали мучительно переосмысливать свои основные представления о революции. Новые общественные условия вскоре вызвали к жизни новое мышление, которое в течение следующих восьми лет вошло в идеологическое наследие 1917–1920 гг. и стало конкурировать с ним. Поверхностное партийное единодушие, порожденное гражданской войной, сменилось глубокими разногласиями и затянувшимся разобщением. Вплоть до 1929 г., когда расхождения во взглядах стали опасными и сверху было навязано строгое единомыслие, подлинное единство взглядов в партии бывало редким и кратковременным. Изначальная неоднородность большевистской элиты, частично приглушенная в течение трех лет, дала себя знать снова. Однажды Бухарин сетовал (миф о первоначальной большевистской сплоченности уже устоялся), что «единая партия, с единой психологией и единой идеологией» сейчас «разбилась на различные части, с различными психологиями, с различными уклонами» ^{444}.

Отчасти вследствие глубоких идеологических и программных разногласий внутри партии, между началом нэпа и наступлением сталинской «революции сверху» в 1929 г., 20-е гг. были исключительно богатым и многогранным периодом интеллектуального брожения. В философии, юриспруденции, литературе, экономике и других сферах широкий диапазон теоретических дискуссий, как связанных, так и не связанных с политическими спорами, происходившими в партийном руководстве, характеризует этот период как наиболее важный в истории большевистской мысли и один из наиболее интересных в истории марксистских идей.

Исследователи данного периода, естественно, пытались выделить в этом многообразии определенные закономерности; при этом они часто устанавливали сомнительные связи между соперничавшими взглядами в различных областях теоретических дискуссий, с одной стороны, и политическими фракциями в партии — с другой. В крайнем случае смысл такого подхода заключался в том, чтобы определить, каким — левым или правым — является то или иное суждение в каждой дискуссии, даже если оно не имело отношения к политике. Подобные же усилия были предприняты, чтобы установить четкую взаимосвязь между интерпретацией марксизма — его социальных и философских теорий — отдельными большевиками и их политикой. Это всегда трудная задача, а попытки решить ее в отношении Бухарина привели к особенно глубоким заблуждениям.