Широко распространенная точка зрения состоит в том, что осторожная эволюционная политика, которую Бухарин защищал в 20-х гг. и которая противопоставила его сначала левым большевикам, а затем Сталину, будто бы объясняется в большой мере его механистическим пониманием марксистской диалектики и его приверженностью теории равновесия. Утверждают, что его марксизм был строго детерминистичен, подчеркивая преобладание объективных условий над возможностями вмешательства человека в ход событий. А этим взглядам противопоставляется волюнтаризм, присущий программам левых в 20-х гг., а затем сталинскому «великому перелому» 1929–1933 гг. Полагают, что политический и экономический волюнтаризм был тесно связан с антимеханистической школой советской философии, сложившейся вокруг А. Деборина, доказывавшего, в отличие от механицистов (которые отрицательно относились к деборинскому пониманию сути дела и вытекающим из него выводам), что диалектика подразумевает саморазвитие материи и скачкообразный переход количества в качество. По отношению к Бухарину наблюдается редкий пример единства мнений западных и советских исследователей. После падения Бухарина в 1929 г., когда была развязана официальная кампания присоединения задним числом разгромленных соперников Сталина к впавшим в немилость философским школам, советские авторы утверждали, что «правая» программа Бухарина логически вытекала из его механицизма. По сути дела, сталинистская критика Бухарина стала основным источником и вдохновляющей идеей западной трактовки ^{445}.

Среди многочисленных недостатков такого взгляда самый крупный является и самым очевидным: знаменитая книга Бухарина «Теория исторического материализма», систематическое изложение его общественной теории, появилась осенью 1921 г., то есть всего через месяц после окончания экстремистской политики «военного коммунизма», которую он поддерживал с энтузиазмом ^{446} Более того, эта работа была написана одновременно с «Экономикой переходного периода», теоретическим оправданием волюнтаризма и социальных скачков. Пренебрегают тем фактом, что и «Экономика» и «Теория исторического материализма» содержали знаменитый механицизм Бухарина и теорию равновесия, хотя первая работа проникнута идеей катаклизма, а вторая — эволюции.

Из этого следует, что аргументация, направленная против Бухарина, опиралась не столько на действительное содержание его социальной теории, сколько на два ошибочных утверждения. Первое состояло в том, что были «сознательно установлены связи» между философами-механицистами и правым крылом партии. Эта «легенда» была с тех пор опровергнута; показано было, что происходило как раз обратное, то есть «широко распространенные, сознательные усилия удерживать философскую дискуссию в стороне от внутрипартийных фракционных споров» и особенно «не связывать философские споры с Бухариным» ^{447}. Второе ложное утверждение состояло в том, что большевики (или марксисты вообще), которые придерживались одной и той же теоретической платформы, должны были бы соглашаться и по другим вопросам. Этот неправильный взгляд игнорировал многообразие марксистской мысли, интеллектуальную разнородность досталинского большевизма и в данном случае своеобразие и спорный характер «Теории исторического материализма» Бухарина. В книге что-то нравилось и не нравилось почти каждому. Как советские, так и западные марксисты давали ей весьма противоречивые оценки. Но наименее доброжелательным большевистским критиком был один механицист, который нашел в книге много «немарксистского» и «недиалектического». Еще больше запутывая вопрос, Бухарин и его критики обвиняли друг друга в «детерминизме» ^{448}.

До единства, навязанного сталинизмом в 30-х гг., согласие большевиков по одному теоретическому вопросу не гарантировало тождественности в других, в теории или политике. Здесь можно привести много примеров, достаточно указать хотя бы на то, что Троцкий, представитель левых в партии, редко выступал по философским вопросам, но когда это делал, выступал как механицист; а Преображенский, ставший позже основным экономистом левых, использовал модель равновесия, анализируя капиталистическую и советскую экономику ^{449}. Короче говоря, правильно сетовал один партийный руководитель в 1909 г. на то, что не было даже двух согласных между собой большевистских философов ^{450}.

Из всего этого не следует, что социальная теория Бухарина вовсе не была связана с его политической и экономической линией. Скорее нужно указать на то, что в дополнение к неправильному истолкованию происхождения и природы его последующей эволюции упрощенная характеристика взаимосвязи между его общественной теорией и его политикой затемняла то, что было действительно интересным в «Теории исторического материализма», книге, на которой воспитывалось поколение большевистских интеллектуалов и которая нашла много читателей за пределами Советского Союза.

Хотя «Теория исторического материализма» была написана как учебник — поскольку «эта „основа основ“ марксистской теории не имеет систематического изложения», — книга прокладывала новые пути в теории. Осознавая, что преподнесение новых идей в форме полуофициального учебного пособия может вызвать раздражение «консервативных» критиков в партии, Бухарин начал с заверения, что хотя он и «отступает от обычной трактовки предмета», но остается верным «традиции наиболее ортодоксального, материалистического и революционного понимания Маркса». Он хотел систематизировать и уточнить различные марксистские положения, но также и выдвинуть «новшества» ^{451}. Большинство его пересмотренных положений и «новшеств» были реакцией на критику Маркса со стороны современных социальных теоретиков. «Теория исторического материализма» представляла собой обстоятельное интеллектуальное контрнаступление, и в этом смысле она была важной частью вынашиваемого в течение всей жизни бухаринского плана ответа критикам Маркса. Как обычно, отвечая тем, кто бросал вызов Марксу, Бухарин кое-что почерпнул у них.

Удивительно, как «Теории исторического материализма» можно было приписать жесткий экономический детерминизм, если Бухарин всемерно пытался устранить этот тезис и понятие монистической причинности из марксизма. Один проницательный немарксистский публицист справедливо подметил, что Бухарин изо всех сил стремился к монизму, но пришел к плюрализму ^{452}. Индетерминизм, равно как и историческая телеология, необъяснимые случайности отброшены им, но книга полна примеров всяческих «если» в истории, примеров, когда различные исторические события в вероятностной форме зависят от разнообразных факторов, и показывает общий многопричинный характер всякого изменения. «Социальный детерминизм» — не фатализм; это «учение о том, что всякое социальное явление обусловлено, имеет причины, из которых оно неизбежно вытекает…». Марксизм Бухарина, например, не отрицает человеческой воли или надстройки; «он объясняет их» ^{453}.

Его плюралистический подход особенно очевиден в разделе, посвященном надстройке, которую Бухарин рассматривает как «самое широкое понятие», «как любую форму общественных явлений, которая лежит над экономическим базисом». Это сложное, дифференцированное понятие, которое включает, кроме «общественно-политического строя, со всеми его материальными сторонами», еще и социальную психологию и идеологию. Базис определяет и объясняет этот феномен; но Бухарин указывает (как это делал раньше Ф. Энгельс), что надстройка имеет вдобавок и свою собственную жизнь и динамику, особенно в течение длительных переходных периодов от одного общественного строя к другому, когда наблюдается «процесс обратного влияния надстройки» ^{454}. Едва ли можно было высказаться по этому поводу иначе, если учитывать советский опыт, начиная с 1917 г.