Его намерение формально состояло в том, чтобы исправить «недостаточную оценку товарища Ленина как теоретика». Для этой цели он делит историю марксизма на три ступени: революционный марксизм Маркса и Энгельса, «марксизм эпигонов», то есть реформизм II Интернационала, в котором «еще сохранилась марксистская символика», но от которого «отлетела… его революционная сущность» и, наконец, полоса «марксизма Ленина», который представляет собой обогащение первоначального учения, потому что разрабатывает вопросы, не предвиденные Марксом, но революционная «методология» которого «есть полный возврат» к Марксу. Бухарин (частично принижая себя) расценивает ленинскую трактовку империализма, национального и колониального вопросов, буржуазного и пролетарского государства, рабоче-крестьянского союза как крупнейший теоретический вклад Ленина. Подобная характеристика не могла вызвать возражений, хотя его утверждение, что «лучшие страницы» ленинских работ — это те, которые посвящены крестьянскому вопросу, могло вызвать некоторое удивление ^{620}.

Но именно последний раздел доклада, посвященный «основным теоретическим проблемам, которые наметил Владимир Ильич и которые нам необходимо разработать», оппоненты Бухарина позже назвали концом ленинизма и началом бухаринизма. Вставленные между бесспорными замечаниями два главных теоретических новшества Бухарина сводились к следующему: Советская Россия есть «двухклассовое общество» (это — первое публичное упоминание Бухариным проблемы, которую, по его словам, выдвинул один из участников его семинара), и нэповская Россия должна врасти в социализм посредством «органического периода развития» и «эволюционной борьбы хозяйственных форм». Ни тот, ни другой принцип Ленин «точно не формулировал», но оба, настаивает Бухарин, содержатся в неявной форме в ленинских работах, «особенно в его последних статьях». Здесь Бухарин возвращается к мысли, выраженной им в 1922 г. «Следует предположить, что появятся „различные типы“ социалистических обществ, потому что социализм строится на том материале, который дан»; эти слова предвосхищали высказанную им несколько месяцев спустя аргументацию, что Ленин завещал «оригинальную теорию „аграрно-кооперативного“ социализма» ^{621}.

Значит, накануне больших программных дебатов Бухарин уже склонялся к утверждению, что будущее развитие страны по направлению к социализму «идет эволюционным путем и не может идти иначе». Принятие им нэпа и несогласие с революционными («катастрофическими») программами было сейчас недвусмысленным: «Никакой третьей революции здесь быть не может» ^{622}. Его реформистские высказывания о постепенности развития были еще только теоретическим наброском, который он преобразует в течение следующих двух лет во всестороннюю доктрину большевизма и в программу обновления Советской России.

Экономический кризис 1923 г. показал, что партия вновь резко разделена как в отношении основных вопросов экономической политики, так и в отношении преодоления трудностей, связанных с дальнейшим развитием большевистской революции. Вначале конфликтующие взгляды и тенденции были затемнены новым явлением — открытой борьбой за власть среди ведущих большевистских лидеров. Но события осени 1924 г. вновь подтвердили и увеличили это разделение между осторожным большинством ЦК и левой оппозицией: вышли на поверхность политические разногласия между лидерами и противоположные течения в революционном процессе, интернациональные и национальные, городские и деревенские. Важные дискуссии 20-х гг., и прежде всего дискуссия по вопросам индустриализации, приобрели серьезный характер.

Идеологические и программные взгляды левых, реальные или просто приписываемые им, сложились первыми. Поучение Троцкого насчет «уроков Октября» обратило гнев большинства против его теории двадцатилетней давности, известной как «теория перманентной революции», в которой теперь официально видели разницу между троцкизмом и ленинизмом. Троцкого обвиняли в «недооценке роли крестьянства» и в неверии в присущие России социалистические возможности; его пессимизм противопоставляли в 1925 г. официально провозглашенной вере в возможность (в случае необходимости) построения «социализма в одной стране» ^{623}. Между тем Преображенский представил свой новый «закон первоначального социалистического накопления», по существу утверждавший необходимость ускоренного увеличения государственного промышленного капитала за счет крестьянского сектора. Его аргументация, возможно неточно, была квалифицирована как «экономическая основа троцкизма» ^{624}. Мало кто увидел противоречие между взглядами Преображенского на социалистическую индустриализацию в изолированной России и характерным для Троцкого подчеркиванием решающей роли европейской революции. Ни тот, ни другой не опровергали связь между этими идеями, и впредь анализ Преображенского считался сердцевиной экономической программы левых.

Пропасть между так называемой сверхиндустриализацией левых и позицией руководящего большинства выявилась в 1924–1925 гг., когда новая экономическая политика завоевала новые значительные области. Вызвавший разочарование урожай и серьезные волнения среди крестьян побудили руководство (согласно с популярным лозунгом) повернуться «лицом к деревне». Четыре экономические уступки крестьянству, главным образом средним и верхним его слоям, были сделаны весной 1925 г.: ослаблена государственная фиксация твердых цен на зерно и снижен государственный налог; увеличен период санкционированной сдачи земли в аренду; в сельском хозяйстве узаконен наемный труд, первоначально ограниченный сезоном сбора урожая; сняты различные административные помехи для свободной торговли ^{625}. Эти мероприятия были задуманы как для умиротворения крестьянства, так и для поощрения дальнейшего экономического оживления, наступившего благодаря нэпу. Их инициаторам казалось, что они распространяют на деревню здравый смысл уже допущенных принципов нэпа. Наоборот, левые считали, что это — проявление «прокрестьянского», даже «кулацкого» уклона.

Эти коренные разногласия в отношении индустриальной и крестьянской политики вскоре превратились в резкие споры по внешнеполитическим вопросам, а также определили характер партийной дискуссии в 20-х гг. Они были вызваны и чувством личной обиды, и борьбой за власть, и подлинными разногласиями по поводу характера и направления революции. Примирение между левой оппозицией и официальным руководством было, вероятно, еще возможно в 1926–1927 гг., если бы и те и другие смягчили свои позиции. Но серьезных попыток примирения никогда не было предпринято. По мере усиления разногласий обе стороны еще больше разожгли полемику и пренебрегли средствами для достижения компромисса; каждая изображала конфликт как исторический выбор между различными альтернативами в понимании революции. Соответственно, каждая сторона становилась все менее и менее терпимой и все более уверенной в отступничестве другой.