Реальный потенциал бухаринской альтернативы сегодня находится в самом Советском Союзе. Бухаринизм был более либеральным и гуманным вариантом русского коммунизма с его врожденными авторитарными традициями. Вдохновленный частично тем пересмотром взглядов, который осуществил Ленин в конце своей жизни, Бухарин искал пути развития Советского государства, которые позволили бы обойти наиболее жестокие аспекты этих традиций, а может быть, обойти и что-то похуже. Многое изменилось в Советском Союзе с 20-х гг. Но до тех пор, пока сталинское прошлое продолжает сливаться с настоящим, идеи Бухарина остаются потенциальным источником антисталинской реформы — хотя и не обязательно перемен в сторону демократии — со стороны правящей партии.

Об этом же свидетельствует тот факт, что взгляды Бухарина стали центральным моментом в дискуссии, ведущейся наиболее открыто в неподцензурных русских изданиях на тему, «что следует сохранить из революции?» ^{36}. Как мы видели, те советские диссиденты, которые еще верят в революцию и частично — в ленинское наследие, разделяют возрождающийся интерес к Бухарину. Те же, кто, подобно Солженицыну, считают, что ни в коммунистической идее, ни в советском опыте не осталось ничего непрогнившего, заслуживающего сохранения, заявляют, что Бухарин был всего лишь «Дон Кихотом большевизма» или даже наоборот — был не лучше, чем Сталин ^{37}. Тем не менее утверждение одного русского противника коммунизма, что, Бухарин, вероятно, единственный большевик, кого хоть кто-то в России поминает добром, раскрывает особую природу его исторической репутации в наши дни. И она будет расти, хотя бы благодаря тому, что он противостоял роковому моменту в советской истории, сталинской коллективизации в деревне, которую так много русских сейчас рассматривают как «величайшую национальную трагедию», как катастрофу, которая, по словам Хрущева, «не принесла нам ничего, кроме несчастий и жестокости» ^{38}.

Но в то же время консерваторы, контролирующие советскую коммунистическую партию, настороженно относятся к растущей репутации Бухарина. Они понимают, что реабилитировать этого отца-основателя значило бы легализовать реформистские идеи внутри самой партии. А это в свою очередь означало бы пересмотр главных основ системы, начиная от непроизводительных колхозов и скрипящего планового хозяйства до давящей цензуры. Цепляясь за прошлое, они остаются наследниками Сталина. И все же идея бухаринской альтернативы распространяется все шире — от Москвы до Западной Европы. Бухарин словно бы бросает в своих преследователей проклятие Дантона: «Вы наложили руки на всю мою жизнь. Да восстанет она и да бросит вам вызов!»

Нью-Йорк,

сентябрь 1979 г.

Великие события порождают устойчивые мифы. В 1917 г., использовав нерешительность, некомпетентность или бездействие соперников, большевики взялись за дело и с потрясающей легкостью встали во главе русской революции. Этот дерзкий акт, противопоставленный нерешительности других политиков, положил начало легенде о том, что большевистское руководство, в противоположность другим политическим партиям, было сплоченной, однородной, единомыслящей группой. Миф этот, хотя он и не верен, много лет оставался в силе среди исследователей революции ^{39} [1].

Хотя само руководство, особенно в моменты бурных внутренних разногласий, не устает повторять, что партия некогда отличалась «единой психологией и единой идеологией» ^{40}, неясно, почему эта легенда так долго существовала. История дооктябрьского большевизма, который сам есть продукт фракционности внутри русского марксизма, или социал-демократического движения, полна бесконечных препирательств по фундаментальным вопросам, особенно между Лениным и его соратниками по руководству. Даже решение взять власть может служить прекрасным примером партийной разобщенности: оно было встречено в штыки многими старейшими ленинскими соратниками, включая виднейших — Григория Зиновьева и Льва Каменева. События после 1917 г. тоже не наводят на мысль о единодушии в основных вопросах. Начиная с усиления оппозиции ленинской внутренней и внешней политике в начале 1918 г. и затем в ходе острых, носивших программный характер споров в 20-е гг. разногласия между большевиками продолжаются и усиливаются, прерываясь только короткими периодами единства ради сохранения власти. Как заметил позже один советский историк, партийное руководство между 1917 и 1930 гг. тринадцать лет было во власти фракционной борьбы ^{41}.

Двумя десятилетиями внутрипартийной войны и сталинской братоубийственной кровавой чистки 30-х гг. был развеян миф о монолитном большевистском руководстве; он уступил место другому, лишь отчасти более справедливому мифу, состоявшему в том, что движение изначально характеризовалось двойственностью — два противоположных течения сосуществовали внутри партии. С одной стороны — большевики-«западники», партийные интеллигенты, жившие за границей до 1917 г. и впитавшие западные политические и культурные традиции. Они осуществляли связь большевизма с европейским социализмом и его интернационалистическим мировоззрением. С другой — партия большевиков-«почвенников», которые оставались в России и руководили до революции подпольными организациями. Искушенные в организационных делах больше, чем в теории, прагматики, мало интересующиеся классическим достоянием социализма, «почвенники» рассматриваются как представители националистических тенденций большевизма и зачаток послеоктябрьской партии бюрократов-аппаратчиков.

Согласно этому мифу, вся большевистская политика после 1917 г. может рассматриваться в свете этой двойственности ^{42}. В первые годы Советской власти интеллектуальные «западники» доминировали в партийном руководстве, но были разгромлены и вытеснены в конце 20-х гг. «почвенниками», партийными бюрократами, руководимыми и олицетворявшимися Сталиным. Концепция раздвоения коммунистического движения как единственного источника будущих партийных разногласий ближе к истине, чем первоначальный миф, потому что конфликт между националистами и интернационалистами действительно существовал. Однако и она неверна, ибо предполагает, что среди настроенных по-западному интеллигентов существовало прочное единство взглядов. Скорее наоборот. Накануне революции «западники» включали в себя много типов большевиков и почти так же много толкований большевизма. Именно эти разногласия и повлекли за собой политические расхождения первого послереволюционного десятилетия. Помимо того, что у них были разные характеры и разные интеллектуальные корни, они представляли собой разнородную группу, отражавшую, помимо всего прочего, многонациональный характер предреволюционной Российской империи и противоречие между отцами и детьми, которое уже возникло внутри изначального большевистского движения. Эти и другие разобщающие факторы сыграли заметную роль в партийных диспутах после 1917 г.