Его аргументация была более ясной и более весомой, когда он предпочитал, что часто делал, объединять проблемы темпа и «перекачки» и рассматривать более долгосрочную перспективу. План «чрезмерной перекачки» Преображенского, утверждал Бухарин, может привести к первоначальному росту капиталовложений, но затем, несомненно, последует их «крутое падение». Вместо этого «наша политика должна быть рассчитана не на один год, а на целый ряд лет» для того, чтобы «обеспечить каждый год все большее и большее расширение всего народного хозяйства». Он подвел итоги своих размышлений, предоставив более обстоятельные доказательства в июле 1926 г.:

Дискуссия о темпе обнаружила важное свойство экономических дискуссий вообще: они были тесно связаны с внеэкономическими соображениями и находились под их влиянием; таковы были вопросы внутренней и внешней политики и — что столь же важно — большевистской идеологии. Особенно это справедливо по отношению к теоретически мыслящему Бухарину. Он не только выдвигал против левых политические, этические и экономические аргументы, но программа Бухарина была только частью его более широкой теории социальных изменений в Советском Союзе.

Официальные взгляды большевиков на пути развития общества, которые так хорошо служили им между 1917 и 1920 гг., к 1924 г. оказались непригодными. Резкий демонтаж системы «военного коммунизма», введение нэпа с его «чрезвычайной запутанностью социально-экономических отношений», «психологическая депрессия» большевиков, связанная с провалом европейской революции, смерть Ленина и зрелище борьбы его преемников, претендовавших на преданность различным вариантам ленинизма, — все это расстраивало или серьезно подрывало прежние убеждения ^{703}. «Крах наших иллюзий» был крахом лежащих в их основе излюбленных положений и старых теорий. В результате наступили разочарование и пессимизм. Об этом свидетельствовало множество признаков, иногда малозаметных, а подчас зловещих: рабочие негодовали по поводу пышных нарядов нэпманских жен; сельские коммунисты были дезориентированы более либеральной аграрной политикой; и, что более серьезно, среди приверженцев партии, особенно молодежи, нэп посеял «некоторую идейную деморализацию, некоторый идейный кризис» ^{704}.

В некотором смысле последствия этого разочарования положили конец наивной вере большевиков во всемогущество теории. Даже Бухарин любил в то время цитировать: «Теория, мой друг, сера, но зелено вечное дерево жизни» ^{705}. Тем не менее партийные лидеры остро чувствовали необходимость реконструкции и укрепления большевизма как идеологии, отличающейся логической последовательностью и ясностью. Как предупреждал Бухарин в 1924 г., образованная общественность проявляет «возросший спрос и… большие запросы в области идеологии», и если партия на эти вопросы не ответит, то ответят другие ^{706}. Ответы были особенно важны в свете партийных дискуссий, во время которых соперничающие фракции старались привлечь на свою сторону широкие слои партии и рабочую массу. Как официальное руководство, так и оппозиция должны были высказываться по вопросам идеологии; и те и другие заверяли, что именно их программа проникнута духом последовательного «ортодоксального большевизма» (ленинизма) или, как хитроумно выражался Бухарин, «исторического большевизма». Используя то, что они выступают под знаменем революционно-героических традиций, левые постоянно апеллировали к предшествующим ценностям и взглядам. Они не видели необходимости в крупных теоретических новшествах и предпочитали вместо этого клеймить большинство за «злонамеренное неверие в смелую экономическую инициативу» как за оппортунизм на практике и ревизионизм в теории ^{707}.

С другой стороны, «кризис идей» наложил на Бухарина особую ответственность. Как официальный теоретик и главный защитник нэпа он был вдвойне ответствен за реконструкцию большевистской идеологии, по крайней мере в отношении крупных спорных вопросов. После 1923 г. он не принимал большого участия в интеллектуальных дискуссиях, не связанных прямо с партийными разногласиями, уделяя вместо этого все свое внимание разъяснению новой политики и своей теоретической программы, пытаясь доказать их совместимость с «историческим большевизмом». Здесь он снова столкнулся со специфической проблемой. В то время как левые имели возможность с успехом апеллировать к укоренившимся (хотя и опороченным) идеям, Бухарин был занят развенчанием многих из этих идей как иллюзий прошлого. Он, например, стал резко критиковать присущее большевикам в течение трех лет рвение в проведении экономической практики «военного коммунизма», называя ее «карикатурой на социализм» ^{708}. Постоянное презрение Бухарина к идеям, почерпнутым из «старых книг», означало, что он должен был выдвинуть новые; если верно, что партия коренным образом изменила свои коренные представления, то появилась надобность в новых теориях. И хотя Бухарин мог с успехом ссылаться на ленинские работы, особенно на реформистские идеи его последних статей, он вскоре признал, что нельзя ограничиваться перепевами того, что magister dixit ^{709}.

Отделываться афоризмами тоже было нельзя. В духе своего недавно обретенного прагматизма Бухарин теперь регулярно осуждал «истерическую» политику, превознося линию, которая была бы «не правой, не левой», а «правильной». Проблема заключалась в том, что подобные половинчатые высказывания или такие заявления, как: «…я двадцать тысяч раз повторял, что мы абсолютно не должны отходить от принципов нэпа» ^{710}, имели привкус консерватизма и вызывали подозрения, что политика большинства была предательством революционных идеалов. Исполненные надежд прогнозы некоторых небольшевиков, что «ангел революции тихо отлетает от страны», должны были быть опровергнуты, потому что и оппозиция держалась такого же мнения ^{711}. Сам Бухарин размышлял в 1922 г.: «История полна примерами того, как партии революции становились партиями порядка. Временами только настенные лозунги напоминают о революционной партии» ^{712}. Оппозиция называла это «термидорианской реакцией».

Короче говоря, были необходимы не только новые, но оптимистические теории. Бухарин понимал, что нэп породил пессимизм отчасти потому, что эта политика не носила героического характера ^{713}. Поскольку смешанная экономика нэпа производила отталкивающее впечатление, Бухарин становился уязвим для обвинения в том, что его идеи есть «идеализация нэпа», что он не теоретик революционного социализма, а «Пушкин нэпа», как высказался один оппозиционер ^{714}.