Рожденная как отступление, новая политика только такой и представлялась. Было необходимо убедить членов партии, что в действительности нэп является движением к социализму, а не «сплошным отступлением». Нужно было опровергнуть тех «старых скептиков», которые считают «признаком дурного тона говорить о нашем продвижении вперед» ^{715}. В 1923 г. по поводу двадцать пятой годовщины партии Бухарин писал: «Мы пустились в такое плавание, какое не снилось даже Колумбу» ^{716}. Теперь Бухарин показывал, что плавание продолжается, что его реформизм, его «новая экономика» ведут к социализму.

До подробного рассмотрения того, как могло осуществляться социалистическое развитие, нужно было еще установить, было ли допустимо хотя бы стремление к социализму в изолированной аграрной стране. Как мы видели, на этот вопрос явно отрицательно отвечала ранняя марксистско-большевистская теория, главной идеей которой была международная пролетарская революция, возникающая на почве противоречий зрелых индустриальных обществ. Левое крыло партии (не всегда последовательно и убедительно) защищало старую позицию, хотя его представители с осторожностью допускали, что процесс социалистического строительства в Советской России возможен. Левые, однако, решительно отклоняли утверждение, что этот процесс может быть завершен в изолированной, экономически отсталой стране. Они заявляли, что стоят на ортодоксальной, реалистической и непреклонно интернационалистической позиции ^{717}. Но логика событий после 1917 г. — национальный успех большевиков в Октябре и в гражданской войне, распространившаяся во времена «военного коммунизма» готовность признать идею «прыжка в социализм» и начатая Лениным в 1922–1923 гг. обнадеживающая новая оценка нэпа привели к иным выводам ^{718}. Они нашли свое выражение в доктрине «социализма в одной стране», взятой на вооружение сталинско-бухаринским большинством.

Выступая против «перманентных революционеров», Сталин первый отчетливо выдвинул эту идею, но именно Бухарин развил ее в теорию и дал, таким образом, официальное обоснование «социализма в одной стране» в 20-х гг. ^{719}. Как мы видели, он приближался к такой концепции с ноября 1922 г.; она содержалась косвенным образом в его положении о «врастании в социализм». Но только в апреле 1925 г., спустя три месяца после сталинского заявления, Бухарин сформулировал проблему публично и недвусмысленно ^{720}. Иногда ему приходилось опровергать утверждение, что его доктрина представляет собой ревизию прежних взглядов, но его опровержения были малоубедительными потому, что с 1917 по 1921 г. он, подобно другим, открыто разделял убеждение, что достижение социализма в одной только России невозможно ^{721}. Хотя логические доводы в пользу возможности «социализма в одной стране» могли быть обоснованы самим Октябрьским переворотом и узаконены авторитетом ленинских статей 1922–1923 гг., формальное выражение доктрины явилось, по существу, решительным поворотом в официальной большевистской концепции, что косвенным образом признавал Бухарин, когда говорил, что «этот вопрос не так прост, как он представлялся раньше, когда над ним меньше думали» ^{722}.

Поразмыслив над этой проблемой, Бухарин выдвинул состоявшую теперь из двух частей формулу, отвечающую на вопрос, может ли быть построен социализм в Советской России при отсутствии европейской революции. Первая часть формулы касалась внутренних условий страны, ее ресурсов и классов. В этом отношении вывод Бухарина был недвусмысленно положительным. Отвергая предположение, будто «мы… погибнем из-за нашей технической отсталости», он сформулировал свое знаменитое утверждение: «Мы можем строить социализм даже на этой нищенской базе… мы будем плестись черепашьим шагом, но… все-таки мы социализм строим, и мы его построим» ^{723}. Такую позицию, доказывал он, занимал Ленин, говоря в своем «Завещании», что есть «все необходимое и достаточное» для построения социализма. Если это верно, значит, «нигде нет такого момента, начиная с которого это строительство стало бы невозможным». Но существовала одна потенциальная помеха, которая была учтена во второй части формулы Бухарина. Советский Союз будет гарантирован от иностранной капиталистической интервенции и войны только тогда, когда революция приобретет международный характер. Таким образом, с точки зрения гарантий от внешней угрозы, «ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ практическая победа социализма в нашей стране без помощи других стран и мировой революции невозможна» ^{724}.

Эта формула явилась для Бухарина средством подтвердить свой интернационализм, когда он оптимистически отвечал на непосредственный вопрос: «Куда мы идем?» Проводя различие между вопросом о внутренних возможностях и вопросом внешней угрозы, он фактически сосредоточил свое внимание на перспективах обновления экономики; и это был разумный подход к делу, ибо за риторикой о «строительстве социализма» скрывался кардинальный вопрос об индустриализации и модернизации. Не нужно было особенно точно определять социализм для того, чтобы, как это делал Бухарин, утверждать, что мы «можем стоять на собственных ногах», что «ежедневно, ежемесячно и ежегодно мы будем преодолевать эту технико-экономическую отсталость» ^{725}. Другими словами, споры о построении социализма в одной стране были спорами о возможности индустриализации без посторонней помощи либо от победоносного европейского пролетариата, либо, как это делается теперь, от богатой страны-покровителя.

Хотя Бухарин защищал свою формулу на протяжении всей дискуссии, ему, очевидно, нелегко было защищать ее из-за присущего ей некоторого привкуса национализма. Он, видимо, был убежден, что примирил «социализм в одной стране» со своей постоянной («не теоретической, а практической») преданностью делу международной революции ^{726}; но он также понимал, что обвинения левых в «национальной ограниченности» указывают на реальную и растущую опасность. Будучи лично свободным от националистических страстей, он не выступал от имени тех многих рядовых членов партии, которые видели в доктрине прежде всего перспективу будущего национального развития России. Сознавая это, Бухарин пытался сдерживать националистические тенденции тремя способами. Во-первых, он подчеркивал, что социализм наступит «как минимум» через несколько десятилетий. Во-вторых, он неоднократно повторял, что советский социализм будет «отсталый социализм». И наконец, он резко критиковал взгляды, что дело, начатое Советами, «может быть названо национальной задачей», и предостерегал против опасности, заложенной в его собственных идеях о строительстве социализма:

Независимо от того, что эта доктрина могла вызвать сомнения, она прокладывала путь для теоретического объяснения того, как нэповская Россия превратится в Россию социалистическую. Бухарин всегда настаивал на том, что дискуссии о социализме в одной стране были в действительности спорами о «характере нашей революции», то есть о характере и возможностях классов, вовлеченных в революционную драму. Марксистский подход к делу означал, что теория Бухарина должна прежде всего подвергнуть классовый состав России глубокому анализу. Во время гражданской войны помещики и крупные капиталисты были ликвидированы как политическая сила, и официально считалось, что в нэповском обществе имеются три класса: пролетариат, крестьянство и «новая буржуазия» ^{728}. Городское население не представляло теоретической проблемы и не вызывало серьезных разногласий; все большевики соглашались, что промышленный пролетариат является прогрессивным классом, опорой в борьбе за социализм. Не было трудностей и в определении городских реакционеров — ими были нэпманы, которые торговали и спекулировали, рассчитывая на получение «антисоциальной прибыли», не выходя из официально допущенных рамок своей деятельности. Они наряду с аналогичными элементами на селе — кулаками — составляли часть «новой буржуазии». Единодушие в большевистских взглядах распространялось, однако, только на городское население.