Таким образом, рынок, кроме того, что он связывал оба сектора, распределяя товары и способствуя мобилизации ресурсов, давал Советскому государству возможность получать выгоду от частной деятельности «массы полудрузей и полуврагов и открытых врагов в экономической жизни» {691}. Согласно Бухарину, рыночная экономика нэпа делает возможным «правильное сочетание между частными интересами мелкого производителя и общим делом социалистического строительства». Стимулированием личной инициативы крестьян, ремесленников, рабочих «и даже буржуазии… мы заставляем их объективно служить государственной социалистической индустрии и экономике в целом». Позиция Бухарина по отношению к кулаку («Мы помогаем ему, но он помогает нам») явилась выражением его отношения к частному капиталу вообще. Развитие последнего служило, «независимо от его воли», интересам социализма {692}. В конце концов государственный сектор должен оказаться в выигрыше; благодаря своей большой рыночной конкурентоспособности, эффективности и ресурсам он должен будет постепенно вытеснить частный капитал из торговли и производства. Ниже будет рассмотрен вопрос о том, как представлял себе Бухарин «преодоление рынка посредством рынка»; здесь же важно отметить, что принятие им смешанной экономики и рынка определило его позицию по трем ключевым вопросам, вызвавшим дискуссии: планированию, соотношению роста отдельных отраслей промышленности и темпам самого экономического роста.
Идея планирования с ее обещанием «экономической рациональности» всегда занимала воображение большевиков. Все были согласны, что планирование обладает большим достоинством и желательно, но немногие держались общего мнения относительно его характера и его осуществления {693}. Единый индустриальный план был великой задачей левых, настолько важной, что он объединил несколько различных тенденций внутри оппозиции. Отчасти поэтому, а отчасти в качестве реакции на крайности централизации, которые выдавали за планирование во время «военного коммунизма», Бухарин между 1924 и 1926 гг. часто высказывался по этому вопросу отрицательно. Он высмеивал идею генерального плана, непосредственно навязываемого свыше, предстающего внезапно, «словно deux ex machina», и видел в этом пережиток тех военно-коммунистических иллюзий, которые рассеялись, «когда пролетарская армия взяла Перекоп». Более конкретной была его критика индустриального плана, рассчитанного независимо от рыночных факторов, от спроса и предложения крестьянского сектора; такой план был «немыслим»: «соотношение („сочетание“) внутри госпромышленности определяется соотношением с крестьянским рынком. Тот „план“, который бьет мимо этого соотношения, не есть план, ибо это соотношение и есть база всего плана» {694}. С другой стороны, в основе его позитивных замечаний лежало новое, более глубокое понимание нэпа. «Реальный» и «точный» план мог быть выработан только постепенно, когда государственная экономика вытеснит частную посредством рыночной конкуренции и благодаря росту крупного социалистического производства. Путь к плановой экономике должен быть «долгим процессом». Между тем, однако, Бухарин видел «плановое начало» в государственном регулировании экономики посредством управления ее «командными высотами» и планирования оптовых и розничных цен. И хотя его враждебность к «экономическому футуризму» придавала его размышлениям на эту тему негативный оттенок, общие черты его концепции отразились в предложениях, сделанных им после 1926 г., в большей мере учитывавших планирование. В апреле 1925 г. он объяснял направление подлинного планирования: «Установить пропорции между различными отраслями производства внутри промышленности, с одной стороны, и правильное соотношение между промышленностью и сельским хозяйством, с другой». Обе эти задачи были неразделимы: «Соотношение между отдельными отраслями производства без установления определенного соотношения между промышленностью и сельским хозяйством есть совершенная абстракция, только пустой звук». Планирование, был убежден он, надо начинать с установления этого соотношения, тогда как левые, по его мнению, начинают планирование, «систематически ломая общественно необходимую пропорцию» {695}.
Левые рассматривали планирование как способ стимулирования немедленных и больших капиталовложений в тяжелую промышленность. Программа Бухарина намечала иную форму промышленного развития. Из его убеждения, что массовое потребление является стимулом, а емкость внутреннего рынка определяет пропорции внутри промышленности, вытекала необходимость «приспособления промышленности к крестьянскому рынку» {696}. Это означало, что необходимо начать с развития отраслей промышленности, производящих предметы личного потребления (например, текстильные изделия), с тем чтобы развитие тяжелой промышленности стало результатом этого последовательного процесса. Бухарин доказывал, что жизненность этой формы, которую он также противопоставлял безрассудствам «военного коммунизма», была подтверждена промышленным оздоровлением, достигнутым после 1921 г.: «Начали с подъема самых легких отраслей промышленности, начали с того, чтобы получить товарную смычку с крестьянским хозяйством, через нее стали поднимать легкую промышленность, потом среднюю, и в конце этого процесса дело дошло до основного производственного звена, до производства основного капитала, то есть металла». Он предусматривал и в будущем эту форму балансированного развития, предвидя надежный рост легкой промышленности и продолжительную зависимость тяжелой промышленности от «полной смычки с крестьянским хозяйством» {697}.
И наконец, стоял вопрос о темпах. Значение, придаваемое в дебатах фактору времени, колебалось в зависимости от оценки партией степени безопасности Советской России среди других государств, и дискуссия по этим вопросам обычно принимала характер теоретически-философских рассуждений. Все, разумеется, хотели возможно более быстрого темпа индустриального роста. Левые проявляли особо острый интерес к ускорению темпов, хотя оставались в своих формулировках столь же неопределенны, как и руководящее большинство. Публичные заявления Бухарина усиливали замешательство. Между 1924 и 1925 гг. Бухарин утверждал, что его программа, а не программа левых обеспечит «очень быстрый темп развития», противопоставляя развитие советской страны экономической ситуации в европейских капиталистических странах. Так, в начале 1924 г. он заявлял: «СССР через 5–6 лет будет самым могущественным европейским государством» {698}. «Стабилизация» европейского капитализма в середине 1925 г., однако, подсказала второе и более умеренное высказывание: «Так как „они“ тоже начали расти, то и мы должны расти, но значительно быстрее, чтобы нам не отставать от „них“… значительно быстрее, чем целый ряд наших соседей». Это может быть обеспечено «развязыванием товарооборота» {699}.
В течение того же периода, однако, Бухарин неоднократно пользовался образами, которые, казалось, подразумевали более медленные темпы роста. Стремясь подчеркнуть необходимость увязывания индустриального прогресса с развитием крестьянского сектора, он выражал эту мысль по-разному: медленное движение вперед, волоча за собой громоздкую крестьянскую телегу или «таща за собой… огромнейшую тяжелую баржу всего крестьянства» {700}. Как можно было согласовать образ «крохотных шагов», как в иных случаях выражался Бухарин, с его одновременным обещанием «очень быстрых темпов»? Возможно, это представление относилось к длительному процессу («десятилетия») подготовки крестьянства (экономически и психологически) к социализму, тогда как «быстрые темпы» — только к экономическому росту. Но такое расхождение никогда не оставалось ясным и не находило исчерпывающего объяснения. Возражения левых прежде всего сосредоточились на выводах о «крохотных шагах», особенно после заявления Бухарина на партийном съезде в декабре 1925 г. (через две недели после многократно повторенного: «Мы будем расти очень быстро»); «Мы можем строить социализм даже на этой нищенской технической базе… мы будем плестись черепашьим шагом» {701}. Если это означало, что индустриализация должна проходить «черепашьим шагом», то никто, включая Бухарина, не мог быть удовлетворен этим.
