Хотя по очевидным причинам Бухарин никоим образом не отделял от других своих аргументов этические соображения и не называл эти соображения своим собственным именем {659}, они повлияли на его экономические взгляды во время дискуссий 20-х гг. Убежденность Бухарина в том, что социалистическая индустриализация должна приносить пользу крестьянским массам, была отражена в его главном экономическом положении, что «потребление масс», «нужды масс» являются «реальным рычагом развития, ускоряющим темпы экономического роста». Или, как он выразил это программно: «Наше хозяйство существует для потребителя, а не потребитель для хозяйства. Это есть пункт, который никогда не может быть забыт. „Новая экономика“ отличается от старой тем, что она приняла в качестве критерия нужды масс…» {660}. Это положение сочетало как этическую, так и экономическую аргументацию. Как большевик Бухарин, однако, заверял партию, что оно имеет по преимуществу экономический, а не этический смысл.
В основе дискуссии лежали, конечно, экономические проблемы. Здесь прежде всего нужно отметить, что Бухарин был согласен с Преображенским и левыми в двух важных отношениях. Во-первых, подобно другим руководящим большевикам, он считал индустриализацию самой главной целью партии. Для этого было много разных оснований: национальная гордость и обеспечение безопасности, марксистская связь индустриализации с социализмом и постоянное опасение, что пролетарский режим будет всегда неустойчив в преимущественно аграрном обществе. И подобно левым, он желал осуществления такого процесса индустриализации, в основе которого лежал бы развитой сектор производства: «Наш становой хребет, база социалистической промышленности — металл» {661}.
Во-вторых, как Бухарин, так и Преображенский считали, что советская индустриализация должна основываться, главным образом, на внутренних ресурсах {662}. Более того, Бухарин соглашался, что индустриализация требовала перемещения средств из сельскохозяйственного сектора в государственный промышленный сектор, то есть того, что Преображенский называл «перекачкой» из крестьянской экономики. Действительные разногласия, как настойчиво утверждал Бухарин, касались методов и пределов этой «перекачки»:
Было бы неправильно рассуждать так, что промышленность должна расти только за счет того, что производится в рамках этой промышленности. Но весь вопрос заключается в том, сколько мы можем взять с крестьянства… в какой мере мы можем эту перекачку вести, какими методами, где пределы этой перекачки… чтобы получить наиболее благоприятный результат… Здесь разница между нами и оппозицией. Товарищи из оппозиции стоят за перекачку сверх меры, за такой усиленный нажим на крестьянство, который… экономически нерационален и политически недопустим. Наша позиция состоит вовсе не в том, что мы отказываемся от этой перекачки; но мы гораздо более трезво учитываем то, что подлежит учету, то, что хозяйственно и политически целесообразно {663}.
Суть бухаринских возражений Преображенскому и основа его собственной экономической программы заключались в убеждении, что индустриальное развитие зависит от расширения рынка потребления. Он первый выдвинул этот вопрос в иносказательной форме весной 1924 г., в серии теоретических статей, казалось, не связанных с развернувшимися в партии дебатами. Одной из мишеней его полемики был экономист Михаил Туган-Барановский, чья ранняя теория экономических кризисов была связана с вопросами, обсуждавшимися в партии. Обосновывая свое толкование кризисов как выражение «диспропорциональности», Туган-Барановский отрицал неизбежную зависимость между производством и потреблением масс, утверждая, что при планировании правильного соотношения между различными отраслями производства капиталистическое накопление должно расти независимо от уровня общественного потребления. Промышленность, по сути дела, говорил он, может обеспечить достаточный спрос на свою собственную продукцию. Бухарин решительно отклонил «сумасшедшую утопию» Туган-Барановского, в которой производство было обособлено от потребления. «Цепь» производства, утверждает он, всегда «кончается производством средств потребления… которые входят в процесс личного потребления…» {664}.
С первого взгляда его негибкий подход к аргументам Туган-Барановского казался странным. Ведь и Бухарин, в конце концов, часто подчеркивал регулирующие возможности государственно-капиталистических систем, а позднее теоретизировал насчет того, что при «чистом» государственном капитализме (без свободного рынка) производство могло развиваться бескризисно, в то время как потребление отставало бы {665}. Можно, пожалуй, обнаружить большой оптимизм в его настойчивых указаниях на то, что производство должно быть направлено в конечном итоге в сторону удовлетворения общественных потребностей. Во всяком случае, несколькими месяцами спустя стало ясно, что Бухарин говорил меньше о старых разногласиях, чем о новых, когда он представил свою главную экономическую аксиому: «Если дана такая система экономических отношений, где промышленность уже работала на крестьянский рынок, где она не может быть вне связи с этим рынком, то промышленная конъюнктура, темп накопления и т. д. …не может не зависеть от роста производительных сил сельского хозяйства». Бухарин, конечно, имел в виду Россию, выдвигая предположение, что «закон» Преображенского основан на программе, покоящейся на «прикладной туган-барановщине» — обвинение, которое он неоднократно повторял в 20-х гг. {666}.
Бухарин полагал, что, когда левые призывают к «диктатуре промышленности», они игнорируют решающую проблему крестьянского спроса. (А эта проблема, добавлял он, способствовала падению царизма) {667}. Отсюда его главный экономический довод, без устали повторяемый им между 1924 и 1926 гг.: «Накопление в социалистической промышленности не может долго иметь место без накопления в крестьянском хозяйстве». Если эта проблема была бы решена правильно, то перспективы могли стать обнадеживающими. «Наша промышленность развивается тем быстрее, чем больше платежеспособен спрос среди крестьянства». Или, как сжато сформулировал Бухарин, «накопление в крестьянском хозяйстве копейки есть основа для того, что накопить рубль в социалистической промышленности» {668}.
Бухарин понял, что «сверхиндустриализация» левых отражает непонимание оппозицией того, что городской и сельский секторы есть «один организм». Если препятствовать взаимодействию сельского хозяйства и промышленности, «у вас будут стоять заводы, у вас будут падать крестьянские хозяйства: у вас будет общее попятное движение». В соответствии с этим он настаивал на том, что верным показателем роста являются не только капиталовложения в промышленность, но «сумма национальных доходов, на основе чего все растет, начиная от производства и кончая армией и школой» {669}. Нэп разрешил главную проблему связи двух секторов созданием «экономической смычки между социалистической государственной промышленностью и миллионами крестьянских хозяйств». Такой экономической смычкой была торговля, с помощью которой «сооружались мосты между городом и деревней» {670}.
