Его этические возражения против антикрестьянской политики сформировались в этом контексте. Большевистская революция разбивала старый марксистский тезис, что индустриализация является исключительно задачей капитализма. Вместо этого Бухарин выдвинул идею исторического сопоставления процесса социалистической индустриализации (или социалистического накопления) и прошлой истории капиталистической индустриализации. Доказывалось, что социалистическая индустриализация по своей природе имеет совершенно другой характер. Он перенял от Маркса представление о жестокости капиталистического опыта. Начало было положено в период первоначального капиталистического накопления и «безжалостной экспроприации некапиталистических производителей», когда «покорение, порабощение, грабежи, убийства, насилие играли большую роль». Подобием «первородного греха» капитализма был «исторический процесс отделения производителя от средств производства», «превращение феодальной эксплуатации в капиталистическую эксплуатацию», вследствие чего, по словам Маркса, «новорожденный капитал источает кровь и грязь изо всех своих пор, с головы до пят». Последующая история капиталистического накопления, согласно Бухарину, происходит подобным же образом: ее «движущим мотивом» было «всегда получение максимальной прибыли путем эксплуатации, разрушения и разорения, представлявших собой действительный механизм отношений между капиталистической и некапиталистической средой»; империализм «на основе колониальной эксплуатации есть лишь мировой размах этого явления» {650}.
Существенной чертой капиталистической индустриализации было, по Бухарину, то, что она играла роль «кровососа» по отношению к сельскому хозяйству и крестьянину. Города обогащались за счет «пожирания» деревень и доведения их до нищеты:
Капиталистическая индустриализация — это паразитизм города по отношению к деревне, паразитизм метрополии по отношению к колонии, гипертрофированное, раздутое развитие индустрии в сторону обслуживания господствующих классов при крайней сравнительной отсталости земледельческого хозяйства, особенно крестьянского земледельческого хозяйства.
Отсюда «проклятое наследие» этого «паразитарного процесса» — «бедность, невежество, неравенство, культурная отсталость», — то, что Маркс называл «идиотизмом деревенской жизни» {651}. И именно в этом аспекте надо понимать коренное отличие, «нашей индустриализации». Как неоднократно утверждал Бухарин между 1924 и 1929 гг.:
…нужно постоянно иметь в виду, что наша социалистическая индустриализация должна отличаться от капиталистической тем, что она проводится пролетариатом в целях социализма, что ее «отношение» к сельскому хозяйству вообще совершенно другое. Капитализм подавлял сельское хозяйство. Социалистическая индустриализация это не паразитарный по отношению к деревне процесс… а средство ее величайшего преобразования и подъема {652}.
Это было представление, которое он пытался выразить в постоянных напоминаниях об исторической задаче большевизма. Советская индустриализация, в отличие от предшествующей, капиталистической, была обязана развивать экономически и культурно сельский сектор «открыть новую эпоху в соотношении между городом и деревней, которая кладет конец систематическому отставанию деревни… которая поворачивает самую индустрию „лицом к деревне“ и индустриализует сельское хозяйство, выводя его с исторических задворков на авансцену экономической истории». Это смелое предприятие имело историческое значение, потому что оно было беспрецедентным; на эту тему восторженно говорил Бухарин, выступая перед комсомольцами в январе 1925 г.:
Такая задача впервые стоит в человеческой истории, впервые, потому что ни в одном периоде, ни в одном цикле человеческой истории, ни в эпоху восточных деспотий, ни в период так называемого классического мира, ни в средние века, ни при капиталистическом режиме — никогда не было такого примера, чтобы господствующий класс ставил своей основной задачей преодоление и уничтожение разницы между грабящим городом и деревней, которую грабят, между городом, который поглощает все блага культуры, и деревней, которая обречена в жертву тупоумию {653}.
Бухарин стремился определить этику социалистической индустриализации, обязательную норму, позволявшую отделять допустимое от недопустимого. Убежденный, что советский опыт должен быть рассмотрен в зеркале истории капитализма, и желая, чтобы отражение было более гуманным и благотворным, равно как и более эффективным, он считал осуществление советского опыта величественным деянием. Может ли Советская Россия провести индустриализацию, избегая жестокостей, присущих капиталистической модели? Если нет, то он, по-видимому, предполагал, что не социализм явится результатом. Средства отразятся на цели. «Мы не желаем гнать железной метлой середняка в коммунизм, подталкивая его пинками военного коммунизма», — пояснял он в январе 1926 г. Это должно было стать и стало теперь «неверным, неправильным и негодным с точки зрения социализма». Большевики были «зачинателями, но мы не производили экспериментов, мы — не вивисекторы, которые ради опыта ножиком режут живой организм, мы сознаем свою историческую ответственность…» {654}.
Особое понимание Бухариным исторической роли большевизма является важным в его усилиях противостоять антикрестьянской политике (и, как мы увидим, объясняет его одобрение первоначальных экономических мероприятий). Он взволнованно осуждает «сторонников третьей революции» как защитников «погромов», обличает «чудаков, которые предложили бы объявить крестьянской буржуазии „Варфоломеевскую ночь“» {655}. Это проливает также свет на его крайнюю реакцию против идей Преображенского, против его аналогий с грабежами и экспроприацией в прошлом, в чем Бухарин увидел не переход к «первоначальному социалистическому накоплению», а постоянную систему эксплуатации «на расширенной основе». «Положения, сформулированные Преображенским, — утверждал Бухарин, — только в одном случае… оказались бы правильными… когда речь шла бы не о движении к бесклассовому коммунистическому обществу, а к закреплению пролетарской диктатуры навеки, к консервированию господства пролетариата и притом к его вырождению в действительно эксплуататорский класс. Тогда понятие эксплуатации было бы безоговорочно правильно в применении к такому строю. Равным образом было бы правильным также и определение мелкобуржуазного крестьянского хозяйства как, с позволения сказать, пролетарской колонии».
Но, спрашивал он риторически, «можно ли… назвать пролетариат эксплуататорским классом?.. Нет! И тысячу раз нет! И вовсе не потому, что это „плохо звучит“… А потому, что такие имена не соответствуют… объективной действительности и нашим историческим задачам». Это значит «упускать своеобразие процесса» социалистической индустриализации, «значит не понимать его исторической сущности» {656}.
Независимо от этической аргументации Бухарина, в его противопоставлении капиталистического и социалистического накопления скрывалась существенная непоследовательность. Несмотря на нарисованную им мрачную картину капиталистической модели, он сознавал, что, во всяком случае, в одной стране — Соединенных Штатах — индустриализация сопровождалась процветанием сельского хозяйства {657}.
В действительности, видимо, несчастливая история русского крестьянства побудила его сделать обобщение об эксплуатации деревни в прошлом. Образ хищного самодержавия, угнетавшего мужика, красной нитью проходил в трудах домарксистских революционных мыслителей России, и Бухарин воспринял его. Перед Февральской революцией, вспоминал он, «наполовину разоренное крестьянство», объект «средневековых форм эксплуатации», страдало «под железной пятой помещиков» и самодержавия, которые представляли не что иное, как «огромного паразита на теле нации». Подлинным источником «паразитарной» модели, о которой говорил Бухарин, был, видимо, царизм, а не капитализм. Как он предупреждал в гневной и знаменательной полемической статье, сверхиндустриальная программа может поместить СССР в …историческом ряду «за старой Россией», с ее «отсталым, полукрепостническим сельским хозяйством, крестьянином-паупером… беспощадной эксплуатацией мужика…» {658}.
