То, что он выбрал первый год нэпа для размышлений об этой мрачной перспективе — не случайно. Кронштадт и восстания в деревнях породили в нем глубокое беспокойство, что партия изолирована, и сознание того, что большевики теперь правят как ничтожное меньшинство, опирающееся на вооруженную силу и не имеющее даже полной поддержки класса, за представителей которого они себя выдают {566}. Некогда бывшая руководителем и голосом революционных рабочих и крестьян партия сейчас «оторвалась от масс». Народ рассуждает, говорил Бухарин на X съезде партии: «Нет хлеба, нет угля — в этом виновата Коммунистическая партия». В июле 1921 г. он выразил неуверенность в том, что режим может удержаться, отметив, что ситуация совершенно отлична от 1917 г. когда «за нами шли все рабочие и все солдаты», и «тогда веселей было жить…» {567}. Хотя Бухарин продолжал восхвалять диктатуру партии, временами совершенно безоглядно, образование элиты было для него неприемлемо; с этого времени его рассуждения определялись необходимостью преодолеть изоляцию, унаследованную от гражданской войны, восстановить поддержку народа и приобрести для партийной программы наибольшее число союзников.
После 1921 г. внимание Бухарина сосредоточивается на «беспартийных массах», а его прежний энтузиазм относительно революционного принуждения сменяется подчеркиванием значения убеждения и воспитания {568}. Он начал видеть в «колоссальной» бюрократии, возникшей во время «военного коммунизма», все признаки партийной изоляции, связывая ее усиление с «пустотой», которая образовалась между большевистским правительством и народом. Результатом этих размышлений явилась одна из его основных идей. Противоядие против бюрократии заключалось в заполнении этой пустоты сотнями и тысячами малых и больших, быстро образующихся добровольных «обществ, кружков, объединений», которые должны бы были обеспечивать «связь с массой». Они должны способствовать «децентрализованной инициативе» и коллективно составить «передаточный механизм», посредством которого партия могла бы как влиять на общественное мнение, так и испытывать его влияние. Их разрастание превратилось бы в то, что Бухарин называл «ростом… советской общественности» и привело бы к восстановлению нарушенных «общественных тканей» {569}. Это убеждение Бухарина в необходимости добровольных организаций и «инициативы масс на низах», противостоящих «огосударствлению», было характерной частью его идей.
Под «массами», конечно, подразумевалось крестьянство. Не будучи никогда среди большевиков экстремистом по крестьянскому вопросу, Бухарин теперь понимал, что устойчивость партии зависит от прочного союза с деревенским населением. Каждая из остальных проблем, волновавших его в 1921–1923 гг., — отсталость России, бюрократическая сверхцентрализация и изоляция большевиков — была составной частью одной большой проблемы. Идея исторической смычки между пролетариатом и крестьянством (обычный эвфемизм, определявший отношения партии и крестьянства) вскоре стала характеризоваться им как «основной вопрос нашей революции», «лозунг лозунгов», а conditio sine qua non пролетарской революции. После 1921 г. эта идея стала основным фактором в политических воззрениях Бухарина, и к апрелю 1923 г. он стал в большевистском руководстве наиболее убежденным и последовательным защитником нерушимости смычки {570}.
Убеждение в необходимости привлечь на свою сторону крестьян само по себе не было необычным. Многие большевики, во всяком случае на словах, признавали это в начале 20-х гг. То, что было характерным для замечаний Бухарина о смычке, — это все возрастающая тенденция говорить о крестьянстве как о целом, недифференцированном классе и обходить ортодоксальное большевистское положение о расслоении крестьян, о разделении их на деревенских друзей и деревенских врагов. В своей речи в Университете им. Свердлова в начале 1923 г. он признавал, что партия очень мало знает современную жизнь деревни, и настаивал на том, что надо предпринять новые исследования и избежать «штампов». Он полагал, что один из этих штампов касается проблемы крестьянского равенства и степени «расслоения крестьянства»; а на этот вопрос, добавлял он, «нет однозначного ответа» {571}. Неясно, насколько далеко развивались такие его мысли в этот период. Но то, что он уже имел обыкновение говорить о пролетариате и крестьянстве как о «двух трудящихся классах», положило начало горячо отстаиваемой им теории, согласно которой Советская Россия — это «двухклассовое общество», а «рабоче-крестьянский блок» пришел на смену старому правящему «буржуазно-помещичьему блоку» {572}. Оба положения явились существенными в его внутриполитической программе.
Подобно Ленину, Бухарин стал видеть в нэпе подходящую основу большевистской экономической политики и условия общественного равновесия, которые могут вести страну по направлению к социализму. Он изложил свои взгляды на IV конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 г., на котором Ленин и Троцкий, объясняя нэп, делали акцент на тактические соображения его введения. Бухарин полагал, что необходим другой угол зрения. Он говорил:
Нэп… это не только стратегическое отступление, но и разрешение крупной общественно-организационной проблемы, а именно, проблемы соотношения между отраслями производства, которые мы должны рационализировать, и теми, которые мы рационализировать не в состоянии. Будем говорить откровенно: мы попытались взять на себя организацию всего — даже организацию крестьян и миллионов мелких производителей… С точки зрения экономической рациональности это было безумием {573}.
Спустя несколько недель он косвенно противопоставил свои новые идеи еще преобладавшим в партии настроениям; он провозгласил необходимость новой партийной программы, доказывая, что программа 1919 г., так же, как и его собственная «Азбука коммунизма», «которая стала партийным каноном», устарели в связи с нэпом. Вскоре после этого он заявил: «Мы сейчас видим, что мы придем к социализму… не так, как думали раньше, но гораздо более прочным и основательным путем» {574}.
В процессе пересмотра своих концепций Бухарин наметил также и три других принципа нового реформистского большевизма. Первый и наиболее важный состоял в том, что «гражданский мир под господством пролетариата» должен прийти на смену гражданской борьбе как партийной политике. Из этого следовал его аргумент, что классовая борьба в России должна теперь вестись не насильственными методами, а путем мирного рыночного соревнования между социалистической и частной экономиками, а также на идеологическом и культурном фронтах. Наконец, в 1922 г. бухаринское представление о дальнейшем постепенном социалистическом развитии нашло наиболее яркое выражение в его теории «врастания в социализм». Он попытался сформулировать эту идею на конгрессе Коминтерна, отделив ее от «ревизионистского понимания… что капитализм врастает в социализм»:
Можно утверждать, что одними декретами, одними принудительными мерами мы не сумеем выполнить нашу задачу… но что потребуется продолжительный органический процесс… процесс действительного врастания в социализм. Но различие между нами и ревизионистами — в установлении срока для начала этого врастания. Ревизионисты, которые не хотят никакой революции, утверждают, что этот процесс врастания совершается уже в лоне капитализма. Мы же утверждаем, что он начинается лишь вместе с диктатурой пролетариата. Пролетариат должен разрушить старое буржуазное государство, захватить власть и при помощи этого рычага изменить экономические отношения. Мы имеем здесь долгий процесс развития, в течение которого социалистические формы производства и обмена получают все более широкое распространение и, таким образом, постепенно вытесняют все остатки капиталистического общества… {575}.
