Одним ударом Бухарин расправился с рядом идеологических затруднений, стоявших перед большевиками. В сочетании с его предыдущим толкованием экономической отсталости этот аргумент давал ответ оппонентам-марксистам, подготовлял почву для последующего объяснения больших «издержек» русской революции (неопытный пролетариат, совершающий «ужасающее число ошибок»); тем самым экономическое и культурное обновление обосновывалось как закономерная задача марксистской партии. Этот аргумент также оправдывал использование старой «технической интеллигенции» как промежуточную меру в период подготовки пролетарских специалистов. Но прежде всего этот аргумент объяснял на более высоком уровне, почему диктатура пролетариата стала «диктатурой партии», чего большевики больше не старались отрицать. По большей части неквалифицированные массы пролетариата должны были управлять через посредство своего передового отряда — партии, которая для пролетариата является «тем же, чем голова для человека». Но авангард в свою очередь тоже неоднороден и поэтому нуждается в вождях, «через которых партия выражает свою волю». Бухарин прошел большой путь от мифа о гегемонии пролетариата и не испугался последнего шага: так как рабочий класс неспособен взрастить свою собственную элиту во чреве капитализма, первоначально его ведущие лидеры неизбежно должны выйти «из враждебного класса… из буржуазной интеллигенции» {558}. Советской действительности было дано теоретическое объяснение.
Аргумент Бухарина можно было бы отвергнуть как пример наивной идеологической софистики, если бы не следующие два обстоятельства. Во-первых, его трактовка «зрелости» и аналогия с появлением капитализма из недр феодализма выглядели более убедительно, чем ортодоксальная доктрина, которая была только неразработанным теоретическим допущением. Во-вторых, он подошел к своему открытию серьезно и не закрывал глаза на опасность, на которую это открытие указывало. Если в течение переходного периода медленно созревающий, но еще в большей степени неразвитый пролетариат остается политически, культурно и административно подчиненным множеству высших авторитетов, то очень велика опасность извращения социалистического идеала. Многие большевики во время нэпа говорили об опасности перерождения, обычно имея в виду мелкобуржуазную экономическую базу России и реставрацию капитализма руками кулаков и нэпманов. Это стало излюбленным предсказанием левой оппозиции и Троцкого, который, отчасти непоследовательно, связывал его со своими предостережениями против термидора и «бюрократического перерождения». Бухарин был среди первых (если не первым) большевистских лидеров, поднявших этот вопрос {559}; и хотя он время от времени тоже упоминал о «мелкобуржуазной опасности», его истинное беспокойство было более глубоким и менее ортодоксальным.
Он боялся, что «культурная отсталость» рабочих масс может допустить образование нового класса. Если передовой слой пролетариата (его руководящие кадры) окажется «отчужденным от масс» и «ассимилируется» господствующей административной элитой, эти прослойки могут слиться в привилегированную и «монополитическую касту» и совместно «превратиться в зародыш господствующего класса». Бухарина не утешало традиционное марксистское наставление: «Апелляция к рабочему происхождению и пролетарской добродетели сама по себе не может служить аргументом против возможности такой опасности». Он рассчитывал на два явления, способные подорвать эту тенденцию к «вырождению» — на рост производительных сил и упразднение монополии на образование. «Грандиозное перепроизводство организаторов», выдвинутых из рабочего класса, приведет к тому, что «потеряется устойчивость руководящих группировок», и «этот возможный новый класс» может быть разрушен {560}.
Не говоря уже об откровенности анализа Бухарина, он замечателен еще и тем, что подразумевает отход от ортодоксального марксистского определения классов. Отождествление классового господства с юридическим правом собственности мешало в последующие десятилетия коммунистам-антисталинистам сформулировать свою критическую позицию. Даже Троцкий в своем крайне пессимистическом труде «Преданная революция» отрицает, что сталинская бюрократия составляет общественный класс. Однако за тридцать лет до работы Милована Джиласа «Новый класс», где понятие «класса» пересматривается и прилагается к советскому обществу, Бухарин предостерег от «нового правящего класса», базирующегося не на частной собственности, но на «монополистической» власти и привилегиях. Именно эту проблему, позже выраженную в западной теории в терминах «класс менеджеров» и «власть без собственности», Бухарин игнорировал в 1915–1916 гг., исследуя новейший капитализм, а теперь увидел: эксплуататорский класс организаторов производства может возникнуть на базе национализированной собственности. Насколько сильно эта «огромная опасность» тревожила Бухарина, свидетельствует тот факт, что он связал эти размышления с различными теориями элит Богданова и Роберта Михельса.
Богданов уже давно доказывал, что правящий класс в любом обществе — это такая группа, которая организует экономику, неважно, владеет она фактически средствами производства или нет. По Богданову, основной источник эксплуатации заложен в отношениях организатора к организуемому {561}. Утверждение Бухарина, что «различие между техником и рабочим» не может быть уничтожено внутри капиталистического общества, было прямо направлено против богдановского вывода о том, что пока пролетариат не созреет в качестве класса, способного быть организатором, социалистическая революция преждевременна {562}. Однако он не оспаривает новое определение класса у старшего мыслителя. Не спорит он и с теоретическими находками Роберта Михельса в его «очень интересной книге» (Zur Soziologie des Parteiwesens in der modernen Demokratie), где показывается, что «неограниченное распоряжение капиталом… предоставляет тем, кто им распоряжается по меньшей мере такую же власть, какую давало бы владение принадлежащей им частной собственностью». Бухарин пытался возражать против вывода, что «социалисты могут победить, а социализм победить не может», доказывая взамен, что в будущем обществе «некомпетентность массы», которую Михельс «возводит в вечную категорию», исчезнет. Это было надеждой, но он не был полностью уверен в таком исходе. Класс эксплуататоров без частной собственности возможен, и он предостерегал партию: «Наша же задача состоит в том, чтобы не допустить вообще такого „эволюционного“ возврата к эксплуататорским отношениям» {563}. Считать краткие замечания Бухарина по поводу нового класса теорией — значит преувеличивать их значение. Как бы испугавшись, куда приведет логика его рассуждений, он только намекал на такой потенциально возможный «трагический исход» революции. Этот ход мысли отражал, быть может, его самые серьезные внутренние опасения, компенсированные в некоторой степени высказываемой им публично догмой, что эксплуатация рабочего класса невозможна в «рабочем государстве». Эволюция революционного режима в новый вид эксплуататорского бюрократического государства представлялась ему в 20-х гг. большей опасностью, чем левым большевикам опасность «мелкобуржуазного перерождения» {564}. Он считал, что экономическая программа левых ведет к закреплению официального «произвола» «военного коммунизма» и к зарождению «привилегированных групп коммунистов», «нового штата чиновников», безразличных к нуждам масс и обладавших «абсолютным иммунитетом»— гарантией, что избиратели их не могут отозвать. Возрождение эксплуатации стало беспокоить его в большей степени, чем сама по себе судьба городских масс: программа, предусматривающая «ограбление» деревни, может привести, предсказывал он, не к бесклассовому социалистическому обществу, но к «вечному „царству“ пролетариата» и к «его перерождению в действительно эксплуататорский класс» по отношению к крестьянству. В то время как другие пытались увидеть на горизонте призраки французской революции, прислушиваясь к «шагам истории», Бухарина волновала форма перерождения, не имевшая исторического прецедента {565}.
