Его собственные иллюзии относительно «военного коммунизма» начали рушиться в 1920 г., и к февралю 1921 г. Бухарин признал необходимость коренных перемен. Замена продразверстки, несомненно, была встречена им с полным одобрением, но с одним-единственным возражением во время предварительной дискуссии о новом курсе в Политбюро, возражением, вызванным тем, что Ленин настаивал на термине «государственный капитализм». В этом отношении Бухарину было, возможно, легче, чем Ленину, включить в свое понимание вопроса последующее развитие свободной торговли. Сущностью капитализма, доказывал он, является «капиталистическая собственность», а не рыночные отношения {550}. По-видимому, он относился с меньшим энтузиазмом к иностранным концессиям (не нравилась ли ему сама идея или он считал ее невыполнимой — остается неясным) и потому раньше подчеркнул значение внутренней и внешней торговли. Но то, что он полностью одобрял новую политическую линию, было очевидно. Среди циркулировавших в партии официальных материалов, популяризировавших эту политику, фигурировала и его статья «Новый курс экономической политики» {551}.
Хотя Бухарин и не напоминал об этом, возникшая экономическая система походила на то, что он защищал в начале 1918 г. В самом начале, однако, принятие им новой экономической политики не означало убежденности в длительной целесообразности правильности нэпа. Подобно другим лидерам, он настойчиво оправдывал нэп в течение нескольких месяцев, подчеркивая стратегическую целесообразность перемены и доказывая, что хотя нэп влечет за собой рискованные уступки, он отводит худшую угрозу. Кронштадт и крестьянские восстания были признаком «крестьянской Вандеи»; экономические уступки позволяли избегнуть уступок политических и тем самым восстановить благоприятное социальное равновесие и оживить экономику. Он старался убедить своих слушателей считать этот маневр «крестьянским Брестом» {552}. Но высказываясь уклончиво относительно обоснованности и постоянства нэпа, Бухарин категорически исключает возможность возврата к продразверстке и «военному коммунизму». Косвенно комментируя свое собственное оправдание насилия в «Экономике переходного периода», он теперь утверждает, что «внеэкономическое принуждение» было ограничено разрушительной эрой революции; как только старый строй был разбит, оно утратило «девять десятых своего смысла». Конструктивная эра будет мирной {553}.
Энтузиазм Бухарина по отношению к нэпу проявлялся по мере того, как усиливалась его критика «военного коммунизма». В августе 1921 г. он признал, что, хотя прежняя политика и была необходимой с военной точки зрения, она несовместима с экономическим развитием {554}. В декабре он связывает экономическую нерациональность «военного коммунизма» с бюрократической сверхцентрализацией. «Всеобъемлющий аппарат» был учрежден для контроля над всей экономикой крестьянской страны, но он оказался экономически «менее рациональным, чем анархическая товарная структура». Теперь Бухарин утверждает, что существуют строгие пределы того, что пролетариат может и должен пытаться организовать:
Беря на себя слишком много, он вынужден создавать колоссальный административный аппарат. Для выполнения экономических функций мелких производителей, мелких крестьян и т. д. ему потребуется слишком много служащих и администраторов. Попытка заменить всех этих деятелей государственными чиновниками — называйте их как хотите, фактически это государственные чиновники — породит такой колоссальный аппарат, что расходы по его содержанию окажутся несравненно значительнее непроизводительных издержек, являющихся следствием анархического состояния мелкого производства; в результате, вся эта форма управления, весь экономический аппарат пролетарского государства не облегчит, но лишь затруднит развитие производительных сил. В действительности он выльется в прямую противоположность тому, чем должен был бы быть, а потому железная необходимость заставляет сломать его… Если это не сделает сам пролетариат, то другие силы свергнут его.
Позиция Бухарина в 20-х гг. вытекала из его убеждения, что в некоторых сферах экономики рыночные отношения более эффективны, чем вмешательство государства, и этим объясняются его возражения проповедникам «плана Чингисхана» {555}.
Эти положения находились в прямом противоречии с «Экономикой переходного периода», где он прославляет организаторские способности пролетариата. Ограниченность эффективности государственного контроля можно было бы частично объяснить ссылкой на раздробленность крестьянской экономики России; однако эта проблема имела более глубокие корни. Возникает вопрос о зрелости русского пролетариата, а следовательно, и более важный вопрос: действительно ли Россия «созрела» для социалистической революции? Большевиков беспокоило предположение, что они действовали преждевременно в 1917 г., что их социальная революция обречена; именно основываясь на такой предпосылке, марксистские критики от Богданова до меньшевиков оспаривали право большевиков говорить и действовать от имени марксистского социализма. В «Экономике переходного периода» Бухарин отводил аргумент об относительной отсталости России утверждением, что, поскольку старый экономический строй был разрушен в процессе революции, основной показатель «зрелости» — это существование развитого пролетариата как «социально-организующего» класса. Этот аргумент больше не был пригоден. Все соглашались, что пролетариат «окрестьянивается», значительная часть его присоединяется к крестьянству по своему мировоззрению, а иногда и роду занятий. Поэтому Бухарин целиком переосмыслил вопрос о «зрелости». Результатом явилась большая статья «Буржуазная революция и революция пролетарская», написанная в конце 1921 г. и опубликованная летом 1922 г., где он опять пересматривает эту кардинальную марксистскую доктрину {556}.
В своих представлениях о будущей социалистической революции марксисты использовали исторический пример возникновения капитализма из феодализма. Предполагалось, что подобно тому, как капитализм сформировался в недрах феодального общества, социализм вызреет внутри старого капиталистического строя. Бухарин утверждал в своей статье, что эта аналогия в корне неверна. Сущность его аргументации весьма проста. В феодальном обществе зарождающаяся буржуазия имела самостоятельную базу в новых городах, где она могла развиваться независимо, находясь в оппозиции к феодальному классу, создать свой собственный материальный, технический и культурный базис и произвести свою собственную административную элиту. Буржуазия не была эксплуатируемым или угнетенным классом, и, таким образом, еще до своей политической революции стала во всех отношениях правящим и организующим классом. Положение пролетариата в капиталистическом обществе, продолжает Бухарин, совершенно иное. Лишенный независимой экономической базы пролетариат в массе своей оставался экономически и культурно угнетаемым и эксплуатируемым классом, несмотря на то что он потенциально выражал идею более высокой культуры. Буржуазия монополизировала не только средства производства, но и средства образования (этот пункт, по мнению Бухарина, ранее игнорировали). На всем протяжении своей предреволюционной истории пролетариат неизбежно оставался отсталым классом внутри развитого общества. И поэтому, в отличие от буржуазии, он неспособен подготовить себя к организации всего общества. Он успевает подготовить себя «к разрушению старого мира»; но «как организатор общества он „вызревает“ лишь в период своей диктатуры» {557}. Таким образом, классовая незрелость не является особенностью русского пролетариата, но характеризует пролетарские революции вообще.
