К 1923 г. он уверял, что крестьянская экономика будет охвачена этим развитием «через процесс обращения», и настойчиво разъяснял, что «эволюционный путь» есть реальность советской жизни: «Мы будем многие десятки лет медленно врастать в социализм: через рост нашей промышленности, через кооперацию, через возрастающее влияние нашей банковской системы, через тысячу и одну промежуточную форму» ^{576}.

Появление этой теории уже в ноябре 1922 г. дает повод сомневаться, что идея построения «социализма в одной стране» возникла в ответ на поражение революции в Германии в октябре 1923 г. Хотя это и верно, что разочарование в германской революции окончательно разрушило надежды большевиков на близкую европейскую революцию и что идея о строительстве социализма в изолированной России была формально впервые выражена Сталиным в декабре 1924 г. ^{577}, бухаринские положения о «врастании» показывают, что необходимое обоснование было высказано раньше. Хотя его теория еще не касалась трудной проблемы индустриализации (возникшей в 1924 г.), она поднимала вопрос о продвижении России к социализму совершенно вне зависимости от международной революции (то же самое верно в отношении статьи Ленина «О кооперации», где он говорил, что имеется все «необходимое и достаточное»). Бухарин, возможно, сознавал еретический тон своих доказательств; он спешил заверить аудиторию Коминтерна, что «русский социализм по сравнению с другими будет выглядеть по-азиатски» и что экономическая отсталость России найдет выражение «в отсталых формах нашего социализма» ^{578}.

Он не противопоставлял строительство социализма в России международной революции, но, однако, никогда больше не ставил первое в зависимость от второго. Подобно Ленину, он пытался представить себе картину большевистского будущего в крестьянской России. Произойдет европейская революция или нет, партия обладает властью, и напрашивается один из двух выводов: либо она построит социалистическое общество, либо под ее предводительством произойдет эволюция к капитализму. Если первый вывод ошибочен, «тогда, — воскликнул Бухарин в 1926 г., — нам нечего было идти на октябрьские баррикады» ^{579}. В этой связи будущий сталинский лозунг «построения социализма в одной стране» был менее новаторским, чем предполагают. В самом деле, в апреле 1924 г., за девять месяцев до заявления Сталина Бухарин объяснял свою теорию «мирно-экономическо-органичной» классовой борьбы следующим: «Победа в этом типе классовой борьбы (мы отвлекаемся здесь от проблем внешнего порядка) и есть окончательная победа социализма» ^{580}. Многие противоречия 20-х гг. касались допустимости как раз именно этого абстрагирования.

Взгляды Бухарина на внешний мир также менялись в 1921–1923 гг., но менее резко, чем по внутриполитическим проблемам. Вынужденный признать, что непосредственная атака на европейский капитализм уже невозможна, он в июне 1921 г. вместе с Зиновьевым и Радеком на предварительных встречах незадолго до III конгресса Коминтерна возражал какое-то время против ленинского предложения одобрить на конгрессе тактику единого фронта. Хотя это сопротивление не вылилось в оппозицию, в декабре он еще оспаривал утверждение, что европейский капитализм выходит из кризиса. В 1922 г. и в начале 1923 г. Бухарин признавал, что «замедление темпа» европейской революции означает ее отсрочку на многие годы, но продолжал изображать состояние капитализма как «хаос экономический, хаос идейный» ^{581}. Такой взгляд не вытекал из обычной левизны Бухарина (именно он информировал IV конгресс Коминтерна, чем шокировал его, что Советский Союз достаточно созрел, чтобы «заключить военный союз с одной буржуазной страной, чтобы с ее помощью раздавить буржуазию другой страны») ^{582}. Скорее всего, его взгляд был связан с представлением о том, что в условиях стабилизации, при его понимании государственного капитализма, ставший более мощным европейский капитализм уязвим только в случае мировой войны.

Новым элементом в его взглядах было «мировое крестьянство». Отбросив свою «глупую» позицию по национальному вопросу и учитывая положение, что Советская Россия есть защитник «всех угнетенных и колониальных народов, класса крестьян, мелкой буржуазии и т. д.», Бухарин открыл, что отношения между рабочими и крестьянами в России отражают мировое явление ^{583}. В апреле 1923 г., на XII партийном съезде он проявил себя как большевистский вождь, наиболее заинтересованный в национальном движении на Востоке. Ленин еще раньше указал на важность этой проблемы, и Бухарин поддержал его с энтузиазмом. Его доклад на съезде но вопросам международной революции, содержавший подробный, отдельно по каждой стране, анализ «всего Восточного мира… в полосе глубочайшего революционного брожения», характеризовал пробудившееся колониальное крестьянство как «гигантскую резервную революционную пехоту», марширующую с западным пролетариатом против мирового капитализма. Уроки «российской смычки» имели международное значение, и он нарисовал такую картину: «Если рассматривать положение вещей в их всемирно-историческом масштабе, можно сказать, что крупные промышленные государства — это города мирового хозяйства, а колонии и полуколонии — это его деревня».

Вывод был очевиден: «Великий единый фронт между революционным пролетариатом мирового „города“ и крестьянством мировой, деревни». На этот путь «история вступила бесповоротно» ^{584}. Вскоре, когда он признал реальность европейской стабилизации, это представление стало стержнем пересмотренной им теории международной революции.

Бухарин заметил в 1923 г., что теперь он мыслит иначе, чем когда «был в пеленках», имея в виду, что пересмотр его взглядов близок к завершению, а его иллюзии рассеялись ^{585}. (Кое-кто вскоре будет доказывать, что он сменил одну иллюзию на другую.) Это замечание Бухарина напоминает нам, что когда кончился «военный коммунизм» и наступил нэп, ему было только 32 года, возраст не такой уж юный в эпохи революций, но не совсем достаточный, чтобы его воззрения были уже сложившимися и непоколебимыми. Бухарин еще не успел развить полностью по каждому вопросу внутренней и внешней политики свои новые теории и программы, которые потом его оппоненты в партии характеризовали как «неонародничество». Но в 1923 г., когда эти вопросы стали связаны с борьбой за власть, он уже занял определенную позицию. Он выбрал и соответствующих союзников.

Политбюро в начале 20-х гг. представляло собой разновидность коалиционного правительства и, как большинство таких образований, было полезным во времена кризисов, но становилось неустойчивым, когда опасность проходила. Уникальный авторитет Ленина придавал разбитому на группы руководству видимость единства до его болезни в мае 1922 г. Тогда началась скрытая борьба за формирование правящего большинства в Политбюро и, неизбежно, за место «первого среди равных».

Триумвират Зиновьев — Каменев — Сталин сформировался в конце 1922 г. для борьбы с Троцким, являвшим собой наиболее яркую фигуру. Личная вражда и «биографические изыскания», а не политические мотивы лежали в основе этой борьбы ^{586}. Зиновьев и Сталин не выносили и боялись Троцкого и развязали «злопыхательскую кампанию», напоминая партии о его меньшевистском прошлом и указывая на его потенциальный бонапартизм. Троцкий, который тоже был не прочь опуститься до «биографических изысканий», медлил, шел на компромиссы и защищал свои политические позиции невероятно бездарно. К 1923 г. он оказался оттесненным от существенных источников власти. Позже, в том же году, он наконец перешел в атаку, став поборником внутрипартийной демократии и главным критиком системы назначения на посты властью Секретариата и партийной бюрократии, возглавлявшейся теперь Сталиным. Первоначальная партийная доктрина «демократического централизма», при которой централизованная власть внутри партии сочеталась с выборами низших и высших органов, превратилась в жесткую авторитарную систему в значительной мере в результате гражданской войны. Троцкий потерпел жестокое поражение в декабре 1923 г. и в январе 1924 г., и его влияние еще больше уменьшилось. Хотя позже он снова стал руководить действиями оппозиции, но его политические возможности были исчерпаны ^{587}.