Подобно большинству правителей, большевики предпочитали status quo неизвестности. Скептицизм мог возрастать, но они находились в плену общественной системы, благодаря которой была одержана военная победа над превосходящими силами противника. Теперь они надеялись сделать то же самое в «мирном строительстве». Несмотря ни на что, преобладал оптимизм, и не было, по-видимому, человека, более охваченного им, чем Бухарин. «Экономика переходного периода», его ода «военному коммунизму», совпадала с углубляющимся кризисом и свидетельствовала о крайнем оптимизме Бухарина, вера которого ничуть не ослабла. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что этим вопрос не исчерпывается.

Хотя Бухарин обычно проявлял в своей официальной деятельности жизнерадостную уверенность, мы регулярно будем встречать доказательства его скрытых сомнений и политических тревог. Часто за его публичным оптимизмом скрывались и тайные опасения. Подобно его любимому поэту Гейне, который сам тянулся к апокалиптическому радикализму своей эпохи, Бухарина «обуревал тайный страх художника и ученого» ^{410}. Однажды в 1919 г., после того как Бухарин с жаром доказывал одному знакомому англичанину неотвратимость мировой революции, он неожиданно признался: «Иногда я опасаюсь, что борьба окажется настолько жестокой и длительной, что вся европейская цивилизация будет растоптана» ^{411}. Не имея доступа к его личным бумагам, невозможно судить о тайных раздумьях Бухарина по поводу развития Советской страны. Ясно, однако, что его в течение долгого времени тревожили различные аспекты «военного коммунизма».

В эти годы Бухарин сделал некоторые из наиболее страшных заявлений, оправдывающих большевистское насилие. Среди них: «В революции побеждает тот, кто другому череп проломит». Он осуждал тех, кто не делал различий между действиями капиталистов и действиями диктатуры пролетариата, и говорил о них: «Горбатого могила исправит» ^{412}. Лично он, однако, не питал большой склонности к проламыванию черепов: показательно, что однажды он отказался санкционировать казнь дезертира. Еще более знаменательно, что его пугал размах советского террора, и в 1919 г. он настаивал на ограничении полномочий ЧК в вопросах вынесения смертных приговоров. В результате Ленин направил его в коллегию ЧК с «правом вето». Обеспокоенный непрекращающимися притеснениями небольшевистских политических деятелей и интеллигентов, Бухарин часто выступал в их защиту и прослыл «либералом и заступником» из числа большевиков ^{413}. По иронии судьбы именно тогда, когда он коснулся всех этих вопросов на митинге в Москве в сентябре 1919 г., анархисты и отколовшиеся левые эсеры взорвали бомбу, убив 12 человек и ранив 55, включая Бухарина ^{414}.

Несмотря на свое обоснование революционного принуждения и насилия, примечательно, что Бухарин мало говорил «о классовой борьбе», понятии, с помощью которого позднее обосновывалось большинство советских массовых репрессий и террор. Кроме его замечаний о борьбе Красной Армии против белой армии и пролетарских государств против капиталистических, концепция классовой борьбы довольно редко фигурировала в его рассуждениях о переходе к социализму. Хотя он утверждал, что первоначально произойдет «деформация классов», Бухарин не предвидел ни длительной и ожесточенной борьбы классов, ни постоянного состояния войны внутри страны ^{415}. Политические оппоненты позже обвинят его в том, что эта «ошибка» вытекала из его концепции классов, которая подчеркивала «общую роль» классов в процессе производства больше, чем их природную взаимную враждебность ^{416}. Какова бы ни была причина, Бухарин никогда не разделял позднего сталинского положения о «неизбежном обострении классовой борьбы» по мере продвижения к социализму.

Такая же двойственность лежала в основе его позиции по отношению к быстро растущему Советскому государству. Несмотря на то что он стал апостолом «огосударствления», он понимал опасности, исходящие от безудержной бюрократизации в отсталом, по большей части неграмотном обществе. В крайне оптимистическом документе, «Азбуке коммунизма», он писал: «Это — большая опасность для пролетариата. Не для того разрушал он старое чиновничье государство, чтобы оно выросло снизу» ^{417}. В самом деле, он уже был обеспокоен тем, что станет его постоянной заботой, а именно что в результате противоречий между «рабочей аристократией» и трудящимися массами может вырасти новая бюрократическая элита, «каста». Чутко восприняв теорию элиты Михельса и Парето, он вскоре стал протестовать против мер, усиливавших расслоение внутри рабочего класса. Одна из таких мер, резко протестовал он, приведет не к социализму, а к «железной пяте» Джека Лондона ^{418}.

Однако во время гражданской войны оптимизм подавлял все сомнения, так как опасности того времени не позволяли предаваться отчаянию и, кроме того, Бухарин наделял пролетариат как класс идеализированной политической сознательностью и творческой энергией. Его собственное предостережение, сделанное в марте 1918 г. относительно «распада пролетариата», было вскоре забыто ^{419}. Центральным в его теории «трансформационного процесса» было утверждение, что в то время, как распадаются другие социальные группы, пролетариат сохраняет свои внутренние «связи» и становится даже более монолитным, являясь тем самым «неисчерпаемым источником организационной энергии». Вера в массы, а не в элиту, сквозившая в этом предположении (или надежде), позволила Бухарину утверждать, что между «авангардом» (партией) и классом «нет грани» ^{420}. Между тем русский пролетариат сократился вдвое, поскольку промышленные рабочие стали возвращаться в деревню и вести «мелкобуржуазный» образ жизни, чтобы выжить. Иллюзии Бухарина в этом отношении рассеялись только в марте 1921 г., когда он признал: «Мелкобуржуазная стихия не просто хлещет на пролетариат …мелкобуржуазная стихия проходит через пролетариат. Рабочий класс окрестьянился» ^{421}.

В начале 1920 г. вера Бухарина в «военный коммунизм» стала таять. Он настаивал теперь на социалистическом строительстве в таком духе, в каком раньше этого не делал. Казалось, что он устал от гражданской войны. Одно дело — теоретизировать об «издержках революции», другое — испытать их на опыте. Война с Польшей застала большевиков врасплох, и хотя Бухарин желал бы иметь силы, чтобы после Варшавы вести войну дальше, «непосредственно к Лондону и Парижу», он был рад, когда война закончилась, позволив правительству направить свои усилия на то, чтобы справиться «с нашим внутренним положением, с голодом и холодом». Он впервые задумался о том, откуда взять ресурсы для экономического развития, отметив, что эпоха строительства — это «реальный период социальной революции» и «величайшая эпоха» ^{422}. Его неудовлетворенность все углублялась. То, что чиновники составляли оптимистические доклады во все более ухудшающейся обстановке, он называл «скандалом», он пессимистически смотрел на возможность создания серьезного экономического плана. Более всего его ужасал постоянно разрастающийся бюрократический аппарат. Контроль устанавливается над контролем, говорил он, а результат только тот, что создается «колоссальный балласт на всем советском организме». И Бухарин предложил новый лозунг: «Лучше не контролируй плохой аппарат, а улучшай плохое, чтобы оно стало хорошим». Интересно, что это предвосхищало знаменитое ленинское: «Лучше меньше, да лучше» ^{423}.