Поскольку «военный коммунизм» находился в то время в процессе ликвидации и дискредитации, Ольминский одержал несколько легких полемических побед. Но он ошибался или был недобросовестен, когда приписывал именно бухаринскому поколению отраженный в книге взгляд на «военный коммунизм»; ошибочность такого подхода ярко иллюстрируется частными ленинскими заметками об «Экономике переходного периода» и его «Recensio academica», написанной 31 мая 1920 г. для Социалистической (позднее Коммунистической) академии, опубликовавшей книгу. Общая благожелательная оценка книги Лениным была впоследствии извращена обстоятельствами, сопутствующими публикации его заметок, которые оставались в архиве до сталинской победы над Бухариным в 1929 г. И только тогда они были извлечены на свет божий в ходе кампании по подрыву авторитета Бухарина как теоретика {398}. Сталинские комментаторы, естественно, подробно распространялись относительно отрицательных замечаний Ленина, которых было немало, но которые свидетельствовали больше о различиях между Бухариным и Лениным как мыслителях, чем об оценке самой книги.
Подавляющее большинство ленинских возражений было направлено против бухаринской терминологии. Ленин особенно чувствовал неприязнь к тому, что называл использованием богдановской «тарабарщины» вместо «человеческого языка», и к бухаринскому увлечению словами «социологический» и «социология». Каждый раз в таких случаях он помечает на полях «уф», «ха-ха», «эклектизм», а в одном месте: «Вот это хорошо, что „социолог“ Бухарин наконец (на 84 странице) поставил в иронические кавычки слово „социолог“! Браво!» {399}. Ленинские замечания отражали очень разную интеллектуальную ориентацию этих двух людей. Бухарин глубоко интересовался современной социологической мыслью (что потом покажет «Теория исторического материализма») и считал, что самые последние работы Богданова по «организационной науке» представляют интерес; Ленин инстинктивно не доверял современным школам социальной теории и всему, что было связано с Богдановым {400}. Когда Бухарин говорил о чем-либо, что это представляет теоретический интерес, Ленин воспринимал это с насмешкой. Другие ленинские возражения были более существенными. Некоторые касались разногласий по старым вопросам, таким, как структура современного капитализма; другие были справедливо направлены на те моменты аргументации Бухарина, которые были чересчур абстрактны и требовали пояснений и эмпирических доказательств. Это были вполне уместные замечания дружественного и симпатизирующего автору критика.
Но все ленинские претензии бледнеют по сравнению с восторженными похвалами, высказанными им в адрес тех разделов «Экономики», в которых сильнее всего отразились настроения «военного коммунизма».
Почти каждое место о роли нового государства, «огосударствлении» вообще, о милитаризации и мобилизации помечено ленинскими «очень хорошо», часто на трех языках, так же, как и бухаринские формулировки нарушенного равновесия и построения социализма. Поразительно, что наибольший энтузиазм Ленин проявил по поводу главы о роли принуждения. Все ее поля испещрены в высшей степени одобрительными пометками, а в конце Ленин написал: «Вот эта глава превосходна!» — суждение, которое лучше всего отражает его общую оценку книги. Он завершает рецензию надеждой, что «небольшие» недостатки исчезнут «в следующих изданиях, которые так необходимы нашей читающей публике и послужат к еще большей чести академии; академию мы поздравляем с великолепным трудом ее члена» {401}. Ольминский опасался влияния книги; Ленин приветствовал ее будущие издания. Других советских изданий не последовало, а ленинская рецензия оставалась неопубликованной.
Бухарин однажды высказался об исторической работе Покровского: «Не ошибается тот, кто ничего не делает» {402}. Это изречение вполне применимо по отношению к «Экономике». Основные недостатки книги отражали дефекты «военного коммунизма». Бухаринский анализ не касался будущих долгосрочных экономических проблем Советской России: проблем капиталовложений и накопления, отношений между промышленностью и сельским хозяйством, развития экономики в целом, количественно и качественно. Отсутствовала «проза экономического развития», по определению Ольминского. Восхваление роли нового «сознательного регулятора» не представляло собой экономической программы. По сути дела, «Экономика» касалась проблем нарушенного равновесия и издержек революции; и ошибка Бухарина, как он сам вскоре понял, заключалась в распространении этого опыта на весь переходный период. Его обвинение против социал-демократов было в такой же мере применимо по отношению к нему самому. Включая разрушительную стадию в трансформационный процесс, он также создавал впечатление, что социализм явится внезапно, как deus ex machina. Воистину, «будто увенчанные миртом девы и юноши в гирляндах возвещают пришествие четырех всадников Апокалипсиса» {403}.
Всякий, кто воображает, что большевики в отличие от традиционных политиков умели действовать сообща, решительно, с политической изворотливостью всякий раз, когда это было необходимо, должен вспомнить о том, как произошел отказ от «военного коммунизма». По меньшей мере шесть месяцев прошло между очевидным банкротством политики «военного коммунизма» и мартом 1921 г., когда она была наконец отброшена {404}. В конечном счете «военный коммунизм» закончился, как и начинался — ответом на кризис, а также в обстановке резких партийных разногласий, на этот раз — по вопросу о роли советских профсоюзов.
Тревога за «экономическое строительство» фактически началась в начале 1920 г., когда победа в гражданской войне казалась очевидной, только отсроченной летом и осенью неожиданной кратковременной войной с Польшей и решающей кампанией против белой армии. К январю 1921 г. было официально признано, что экономическая разруха достигла в Советской России катастрофической степени {405}. Нехватка промышленной и сельскохозяйственной продукции выросла в общенациональный общественный кризис. Измученные голодом большие города опустели; недовольство в деревне превратилось в открытую вражду к правительству; крестьяне все чаще оказывали сопротивление продотрядчикам и другим представителям власти. В стране действовали крестьянские отряды. Перед партией замаячила перспектива новой гражданской войны, и она еще больше почувствовала изоляцию от своих бывших сторонников — трудящихся масс {406}.
В реакции большевистских лидеров, как в калейдоскопе, сменялись проявления крайней решительности и полупаралича. Вожди выступали с совершенно нетипичными для них предложениями. В феврале 1920 г. Троцкий предложил заменить произвольную реквизицию зерна — основное звено «военного коммунизма» — продналогом. Хотя он и не призывал к восстановлению рыночного обращения, его предложения на год предвосхитили этот первый шаг нэпа [26]. Получив отпор со стороны Ленина и ЦК, он незамедлительно снова впал в «общепринятую ошибку», став поборником «милитаризации труда» как выхода из тупика {407}. Осинский, в то время самый заметный критик антидемократических норм в партийных и государственных учреждениях, призывал к усилению принудительных мероприятий в деревне и к проведению под государственным контролем принудительной посевной кампании. Ленин получал все более мрачные отчеты от должностных лиц на местах о положении в деревне и о последствиях бюрократической бесхозяйственности, но откликнулся лишь тем, что с оговорками одобрил план Осинского. Позднее он назначил комиссию Политбюро для рассмотрения «кризиса в крестьянстве», ничего больше не предприняв. Замена принудительной реквизиции продовольственным налогом с сохранением у крестьян излишков не обсуждалась в Политбюро до начала февраля 1921 г. {408}. Руководители все еще рассматривали «военный коммунизм» «как универсальную всеобщую и …нормальную форму экономической политики победившего пролетариата» {409}. И как бы для того, чтобы утвердиться в этой вере, они усугубили уже сделанные ошибки, национализировав в конце ноября 1920 г. все оставшиеся частные предприятия, не считая самых мелких.
