Даже в теории такая возможность вызывала ужас. Ведь это означало, что историческое развитие не обязательно приведет к социализму, что послекапиталистическое общество может породить другую, еще более жестокую систему эксплуатации. Если это верно, то рушится убеждение в неизбежности возникновения нового, справедливого строя и в закономерности исторического развития, провозглашенного марксистской доктриной. Бухарин никогда не признавал, что такой исход возможен в действительности, но мысль о нем не покидала его до конца жизни. После 1917 г., когда такую опасность уже нужно было иметь в виду, оценивая развитие возникшего советского строя, призрак государства Левиафана оставался фактором, влиявшим как на левокоммунистическую позицию Бухарина в 1918 г., так и на его умеренную политику в 20-х гг. И хотя сознание этой опасности иногда побуждало его выискивать самые бессовестные и лицемерные оправдания для происходящего при советской власти [11], с годами оно стало либерализирующим элементом в его большевизме и частично вселяло в Бухарина, несмотря на его публичный оптимизм, тайный страх. Это еще раз доказывает, что не все большевики плясали под одну дудку.

Теория государственного капитализма Бухарина поднимала и другие, более насущные вопросы. Хотя Бухарин в 1915–1916 гг. преувеличивал размеры и развитие «огосударствления» и трестирования, он точно определил направление развития в XX веке. В последующие десятилетия наблюдалось окончательное исчезновение капитализма свободного предпринимательства (laissez-faire) и возникновение новых форм государства, с различной степенью активности вмешивающегося в экономическую жизнь: от управляемой капиталистической экономики и государства «всеобщего благоденствия» до крайне мобилизованной экономики Советской России и нацистской Германии военного времени.

Проницательные теоретические положения Бухарина были современными и своевременными: его работы 1915–1916 гг. в значительной мере предвосхитили более позднюю литературу (особенно социал-демократическую), анализировавшую государственное регулирование народного хозяйства, причем большая часть этой литературы также посвящена концепции государственного капитализма ^{151}. Но, описывая этот процесс, Бухарин был вынужден серьезно пересмотреть Марксово понимание наступления антикапиталистической революции. Подчеркивая организационные возможности «коллективного капитализма», он фактически исключал внутренние противоречия системы, порождающие кризисы. Такая модель отводила незначительную роль домонополистической рыночной экономике (докапиталистическая не упоминалась в ней совсем) и, таким образом, той жестокой конкуренции, которую Маркс рассматривал в качестве источника крушения капитализма:

Как позднее обвиняла Бухарина партийная критика, такое толкование очень напоминало концепцию «организованного капитализма», которая рассматривалась большевиками как идеологическая основа социал-демократического реформизма.

Чтобы сохранить в силе теорию крушения капитализма и перспективы социалистической революции, Бухарин перенес действие заложенного в капитализме механизма самоуничтожения на арену мирового капитализма, или империализма. Утверждая, что интернационализация капитала создала подлинно мировую капиталистическую систему, он воспроизвел в международном масштабе изображенную Марксом картину неорганизованного капитализма. «Мировое хозяйство нашего времени отличается глубоко анархической структурой», которую «можно сравнить со структурой „национальных“ хозяйств, которая была типична для последних вплоть до начала XX столетия…». Кризисы теперь становились по своему характеру скорее мировыми, чем национальными. Война является наивысшим проявлением этой закономерности ^{153}.

Определяя войну как наивысшую и конечную форму капиталистической конкуренции, Бухарин, однако, считал, что основной катализатор революции лежит вне национальной системы. Сначала могущественные государственно-капиталистические режимы использовали «сверхприбыли», выкачанные из колоний для сдерживания классовой борьбы в своих странах, «повышая заработную плату рабочих за счет эксплуатации колониальных народов». Так как «ужас и стыд» империализма давали себя знать в отдаленных землях, стали укрепляться «узы единения» между западным пролетариатом и империалистическим государством; показателем этого служило глубокое проникновение «в души рабочих» идей «социал-патриотизма» и «государственности».

Но мировая война, раскрыв перед рабочим классом Европы «истинное лицо» империализма, «разбивает последнюю цепь, привязывавшую рабочих к хозяевам, — рабскую покорность империалистическому государству и мобилизует их на революционную войну против, диктатуры финансового капитала». «Лишние пятачки, которые получали европейские рабочие… разве они могут идти в счет перед миллионами вырезанных рабочих, миллиардами, поглощенными войной, перед чудовищным прессом обнаглевшего милитаризма, перед вандальским расхищением производительных сил, перед голодом и дороговизной?» ^{154}.

Для большевика, писавшего это во время первой мировой войны, не было сомнений в том, что война оказывает влияние на возникновение пролетарской революции в развитых индустриальных обществах. Главные намерения Бухарина состояли в переориентации революционных надежд и восстановлении антигосударственных воззрений Маркса в идеологии социал-демократических партий, которой «следовало подчеркнуть ее принципиальную враждебность к государственной власти»: непосредственная цель пролетариата состоит в «разрушении государственной организации буржуазии», «взрыве ее изнутри» ^{155}. Но позднее, когда окончилась война, а большевистская революция оставалась единственной в капиталистическом мире, Бухарину пришлось согласиться с предложением, что будущие европейские революции будут маловероятны (или даже невозможны) без всеобщей войны. В середине 20-х гг. такое понимание находилось в мучительном конфликте с проводимой им эволюционной внутренней политикой, которая предполагала длительный мир в Европе; интересы укрепления все еще хрупкого советского режима в России вступали, таким образом, в противоречие с интересами мировой революции. В итоге Бухарин счел, что это противоречие отчасти теряет остроту, если принять в расчет национальные войны в колониальных районах — фактор, который он не подчеркивал в 1915–1916 гг. Но основной вопрос — возможна ли революция в зрелом капиталистическом обществе без всеобщей войны — преследовал его до конца; и в 1928–1929 гг. эта проблема стала одним из предметов полемики Бухарина со Сталиным по поводу политики Коминтерна.

В отличие от содержания ранних работ Бухарина его идеи об империализме и возникновении государственного капитализма представляли собой новую теоретическую концепцию (по крайней мере в большевистском толковании), ведущую к программным выводам и вызывающую серьезные разногласия с Лениным. Казалось, между теорией империализма Бухарина и той, которая была представлена через несколько месяцев в ленинской работе «Империализм, как высшая стадия капитализма», существовали только небольшие различия. И тот и другой дали в основном аналогичные объяснения капиталистической экспансии и завершили свои работы сходными выводами о неизбежности войны и революции. Ленин прочел рукопись Бухарина «Мировое хозяйство и империализм» и использовал ее при подготовке своего собственного исследования; он не высказал серьезных возражений по поводу работы Бухарина и в декабре 1915 г., когда написал к ней предисловие, содержавшее похвалы в адрес автора ^{156}. Бухарин не высказывал никаких сомнений в правильности основных положений ленинской работы. До политического поражения Бухарина в 1929 г. (когда были раскритикованы все его теоретические работы) это исследование, наряду с ленинским, считалось в Советской России классическим большевистским изложением теории империализма ^{157}. Однако работы Бухарина и Ленина существенно отличались в трактовке современного капитализма; два различия были особенно важны.