Бухарин вернулся в Москву в конце апреля 1936 г., когда сталинская подготовка к большому террору близилась к завершению. Террор должен был начаться с процесса и расстрела Зиновьева и Каменева, уже находившихся под арестом по обвинению в организации «троцкистско-зиновьевского террористического центра», совершившего покушение на Кирова и готовившего убийства членов сталинского руководства. В своей первой статье в «Известиях» по возвращении из-за границы Бухарин привлек внимание «интересующихся» к отчаянному положению. Статья эта, посвященная якобы всенародному обсуждению новой конституции, начиналась с цитаты из Макиавелли (знакомый эзоповский прием) и затем переходила к теме: все фашистские режимы действуют за фасадом «политической фикции, обманной идеологической декорации» ^{1488}. 18 июня Горький, который был влиятельным противником надвигающегося террора, умер при весьма загадочных обстоятельствах. В своем некрологе Бухарин оплакивал кончину «великого пролетарского гуманиста» и «певца разума» ^{1489}. В последующие недели обвиняемые по «делу» Зиновьева и Каменева начали в ходе следствия сознаваться в выдуманных преступлениях.

6 июля Бухарин напечатал статью, которая, как он, очевидно, знал, станет последней. Заглавие статьи («Маршруты истории — мысли вслух») снова привлекло внимание читателей к ее исключительному значению как своего рода завещания Бухарина ^{1490}. В ней неоднократно поднималась тема об «истинном» направлении событий в стране и за рубежом. Бухарин начал с анализа. «Сейчас все говорят о сталинской конституции», однако подлинное значение имеет закулисное «сплочение, консолидация» сталинского режима и грядущее уничтожение всех, сопротивляющихся ему. Чтобы ни у кого не сложилось неверного впечатления о том, что его тезис о связанном с фашизмом «зверском мордобое, угнетении, насилии, войне» относится только к Германии, Бухарин снова отметил: «Сложная сеть декоративного обмана (в словах и в действиях) составляет чрезвычайно существенную черту фашистских режимов всех марок и всех оттенков».

Политическое завещание должно быть обращено к будущему. И здесь наряду со своим отчаянием по поводу настоящего Бухарин, по-видимому, хранил надежду на благополучный исход будущих событий. Из Европы он возвратился с вдвойне укрепившимся убеждением в стабильности нацистской Германии и исходящей от нее опасности, а также в необходимости ориентировать советскую дипломатию на Англию ^{1491}. Он давал понять, что Сталин готовится теперь отказаться от антифашизма и во внешней политике; однако эти «авантюристские иллюзии» не могут предотвратить неизбежного столкновения с Германией, и Советскому Союзу все равно суждено послужить оплотом борьбы «против фашистской войны и фашистской контрреволюции». В грядущей «великой исторической драме» каждый советский гражданин должен сохранить преданность социализму и уверенность в его победе в Советском Союзе, победе, как Бухарин, очевидно, продолжал надеяться, сталинизм не может помешать.

Режимы сталинского типа, как, видимо, предсказывал Бухарин, обречены «парадоксом истории». Они основаны на «идеологии ненависти к массе… для всех них масса — это „Untermensehen“, „подчеловеки“, „низшие“…» Но «массы уже вышли на историческую арену, и загнать их в подполье целиком нет никакой возможности». Таким режимам надо поэтому, «создать иллюзию соучастия масс во власти… но было бы крайней близорукостью не видеть исторических пределов этого организованного обмана… этот обман рано или поздно должен вскрыться». «Русская революция заложила „базис социализма“ и произвела огромные перемены во всей внутренней структуре страны и ее жизни». Невзирая на сталинский режим, простые люди достигают уже политической, экономической и культурной зрелости и перестают быть «простыми „instrumenta vocalia“ („орудиями с голосом“, как называли в Риме рабов)», они становятся «сознательной массой сознательных личностей». В этом гарантия социализма, ибо «живая история» творится «живыми людьми, миллионами этих живых людей». На пороге своей собственной гибели Бухарин сохранил веру в народ и в историю. Так, он сказал Николаевскому: «Человека спасает вера в то, что развитие всегда идет вперед… как поток… Он течет по самым неудобным местам, но все равно пробивает себе дорогу вперед… А народ растет, крепнет на таком пути и строит новое общество» ^{1492}.

Процесс Зиновьева, Каменева и 14 обвиняемых начался 19 августа и быстро показал, что, помимо сидящих на скамье подсудимых, Сталин нацеливается и на другие жертвы. Хорошо вышколенные его следователями подсудимые незамедлительно дали показания о причастности Бухарина, Рыкова, Томского и ряда бывших троцкистов к якобы совершенным ими «контрреволюционным преступлениям». 21 августа сталинский прокурор Вышинский, дирижировавший на суде хорошо отрепетированными признаниями, объявил о начале следствия по делу Бухарина и других лиц, скомпрометированных показаниями подсудимых ^{1493}. На следующий день, прочитав об этом в газете, Томский, руководитель советского профсоюзного движения, еще остававшийся кандидатом в члены ЦК, покончил жизнь самоубийством. Он хотел избежать оскорблений и унижений, которым подверглись Зиновьев и Каменев. Как написал его друг за границей, он предпочел «достойный конец» ^{1494}. 24 августа все шестнадцать обвиняемых на зиновьевском процессе были признаны виновными, и несколько дней спустя их расстреляли. Газеты тем временем публиковали письма «трудящихся» с требованиями раскрыть до конца бухаринские связи с «физически уничтоженными двурушниками, убийцами и шпионами, лютыми врагами рабочего класса» ^{1495}.

Противники террора в Политбюро, главным образом Орджоникидзе и, по всей видимости, украинцы Косиор, Чубарь и П. Постышев, сделали последнюю попытку к сопротивлению. Они, вероятно, в свое время нехотя согласились на процесс над Каменевым и Зиновьевым, дважды уже приговоренным к тюремному заключению, поскольку Сталин дал обещание, что подсудимых не расстреляют. Он жестоко обманул их, и теперь они принялись спасать Бухарина и Рыкова, которые были более популярными и значительными политическими фигурами ^{1496}. На нескольких заседаниях руководства (возможно, членов ЦК, но, скорее всего, Политбюро) в конце августа — начале сентября они добились ряда важный решений. Одно, очевидно, санкционировало вмешательство Советского Союза в гражданскую войну в Испании. Другое прекращало следствие по делу Бухарина и Рыкова. 10 сентября «Правда» объявила, что ведомство Вышинского, «не установив юридических данных», закрывает дело ^{1497}.

Хотя Бухарин оставался на воле и даже мог свободно передвигаться по стране, полученная передышка вряд ли принесла ему утешение. Он знал, конечно, что стоит первым среди тех, у кого, как много лет спустя написал поэт Евтушенко, «внутри светился смертный приговор, как белые кресты на дверях гугенотов» ^{1498}. Хотя до 16 января 1937 г. Бухарин числился редактором «Известий», он утратил над газетой контроль (наверное, в августе) и вернуть его больше не смог ^{1499}. А Сталинские интриги с окончанием следствия не прекратились. В конце сентября Сталину удалось заменить главу НКВД Ягоду, чьи связи с бухаринцами в 1928–1929 гг. не располагали его к преследованиям против них, поборником террора Ежовым, которому предстояло провести главное наступление генсека на партию в 1937–1938 гг. Назначение Ежова ускорило подготовку ко второму открытому процессу старых большевиков, включавших на этот раз друзей Бухарина, Пятакова и Радека. Они обвинялись также в шпионаже и диверсиях ^{1500}. Бухарина окружала теперь атмосфера «неослабевающего террора», которым заправлял «гений дозировки» ^{1501}. 7 ноября он с женой наблюдал за праздничными торжествами со скамей для зрителей, а не с трибуны Мавзолея, отведенной для высшего руководства. Тут к ним подошел часовой. Как вспоминает жена Бухарина: «Я решила, что он предложит Н. И. уйти с этого места или идет арестовать его, но часовой отдал честь и сказал: „Товарищ Бухарин, товарищ Сталин просил передать Вам, что Вы не на месте стоите, и просит Вас подняться на Мавзолей“» ^{1502}. Через месяц Бухарина не включили в состав комиссии по разработке окончательного варианта конституции, и печать снова начала намекать на его связи с «врагами народа» ^{1503}.