Апраксин был арестован и предан суду. Та же участь в феврале 1758 г. постигла и канцлера Бестужева, ярого противника Пруссии, но друга Англии, который никак не мог примириться с мыслью хотя бы о временном союзе с Францией. Во главе русской дипломатии становится Воронцов, а главнокомандующим русской армией назначается вначале Фермор, а затем Салтыков. Под командованием последнего русская армия нанесла сокрушительный удар пруссакам в августе 1759 г. под Кунерсдорфом, а осенью 1760 г. русские войска вступили в Берлин.
Еще до этого, в зимнюю кампанию 1757/58 г., Восточная Пруссия была присоединена к России, а Кенигсберг торжественно встречал русские войска. Ключи от города были отвезены в Петербург, население Кенигсберга — обыватели, чиновники, студенты и профессора университета, среди которых находился Эммануил Кант, были приведены к присяге на верноподданство России. Кенигсберг вошел в состав России, а Восточная Пруссия стала русской губернией, которой управлял отец Александра Васильевича Суворова Василий Иванович.
Победы русских войск столица отмечала торжествами. Известие о взятии Берлина вызвало огромную радость в Петербурге. Все иностранные послы, кроме английского, обратились к канцлеру с поздравлениями. Вольтер писал Александру Шувалову: «Ваши войска в Берлине производят более благоприятное впечатление, чем все оперы Метастазио».
В 1761 г. пал Кольберг. Силы Пруссии были исчерпаны. Положение Фридриха стало отчаянным, и, предвидя неизбежность краха Пруссии, он носил с собой яд, чтобы в критическую минуту покончить с собой. Но яд так и остался неиспользованным. Произошло «чудо бранденбургского дома».
25 декабря 1761 г. во дворце на Мойке у Зеленого (Полицейского) моста Елизавета скончалась. На престол вступил ее племянник Петр III Федорович. Это был внук Петра Великого, сын Анны Петровны, герцогини голштинской, Карл-Петр-Ульрих, «голштинский чертушка», которого так опасалась Анна Ивановна. Хилый и скудоумный, он был окончательно испорчен голштинским воспитанием и на всю жизнь остался каким-то умственным и нравственным уродом, ребенком, который так и не стал взрослым, даже достигнув солидного возраста. Вспыльчивый и упрямый, лживый и пустой, ограниченный и вздорный, он был круглым невеждой. И даже Елизавета, наивно полагавшая, что из Петербурга в Лондон можно проехать в карете, не выходя из нее и не замочив ног, и та поражалась невежеству племянника. Карла-Петра-Ульриха привезли из его голштинского захолустья в Россию уже четырнадцати лет и здесь наскоро превращали в русского, в Петра Федоровича, смывая с него «люторство».
Но все усилия сделать его русским были тщетны. Став Петром Федоровичем, он все же упорно оставался голштинцем, превыше всего ставящим Пруссию. В его крошечном мозгу не укладывались масштабы России, и идеалом его жизненной карьеры был не русский престол, нет, а нечто, по его мнению, несравнимо более величественное и почетное — чин генерала в прусской армии.
И волею судеб скудоумный «голштинский чертушка» со вкусами ландскнехта, кругозором немецкого капрала и понятиями провинциального бюргера, мечтавший командовать полком прусских драгун, взрослым человеком игравший в оловянных и крахмальных солдатиков, вешавший крыс «за уголовные преступления» и показывавший язык во время торжественного богослужения «ликам святых», должен был стать русским императором. Ему, мыслившему масштабами полка, в «этой проклятой стране», как он говорил о России, нужно было стать императором. Было от чего прийти в отчаяние и озлобиться.
Петр не любил Россию и боялся ее. В России он окружил себя голштинцами и другими иноземцами подчас с весьма темными биографиями, превыше всего ставил солдатские порядки родной Голштинии, считая, что основное достоинство солдата — выкуривать массу трубок и выпивать несчетное количество кружек пива. Будущий император вел себя так, что с уст Елизаветы нередко срывалось: «Племянник мой урод, черт его возьми».
Вступив на престол, Петр III как бы нарочито делал все от него зависящее для того, чтобы восстановить против себя правящие круги. Началось с того, что «милостью» государя были возвращены из ссылки все вельможи-иноземцы: Миних, Бирон, Менгден и другие, а единственный сосланный елизаветинский вельможа из русских Бестужев остался в ссылке. Это было симптоматично. В Совете, стоявшем над Сенатом и действовавшем под руководством самого Петра III, заседали его голштинские родственники, получившие высокие чины, должности и огромные деньги. Петр восстановил против себя русскую церковь, отобрав церковные земли, которыми стала ведать Коллегия экономий, предложив духовенству «по-лютерски» очистить церкви от икон, одеть светлое платье, остричь волосы. Он устраивал настоящие обструкции в церквах, открыто показывая свое пренебрежение к духовенству. Петр восстановил против себя дворянство, и в первую очередь гвардию, которой боялся и которую ненавидел. Начал Петр с того, что распустил лейб-кампанию. Прусская форма с ее вычурным, неудобным и узким мундиром, украшенным всякими «баляндрясами» и очень дорого стоившим (мундир, как и все вообще обмундирование, гвардейцы должны были шить на свои средства), прусский устав, прусская муштра и шагистика, плацпарады и учения, когда с утра заставляли вышагивать на Дворцовой площади не только солдат, но и таких дряхлых стариков, как подполковник гвардии Никита Трубецкой, — вот во что вылился «воинский дух» царя. Ничто не спасало от экзерциций, артикулов, плац-парадов. Гвардия попала в «ежовые рукавицы». Во главе ее были поставлены все те же голштинские родственники Петра, способные нести лишь капральскую службу, и то в Пруссии, где со времен Фридриха II началом и концом муштры и единственным пособием обучения солдата была капральская палка. Петр ненавидел «янычар», как он называл гвардейцев, готовя им на смену свои знаменитые ораниенбаумские батальоны, построенные по голштинскому, т. е. прусскому, образцу и набранные из подонков немецких армий. За такое отношение к себе императора гвардия платила ему сторицей.
Зная непопулярность Петра III, его окружение, Воронцовы, связавшие свою судьбу с ним (Елизавета Романовна Воронцова была фавориткой царя), пытались смягчить впечатление, производимое его сумасбродными выходками и открыто выражаемой антипатией ко всему русскому. С этой целью был издан знаменитый манифест 18 февраля 1762 г. «О даровании вольности и свободы российскому дворянству», по которому дворянство освобождалось от обязательной службы. Ошеломленные сенаторы в благодарность собирались даже установить Петру памятник. Но это, пожалуй, все, что сделало правительство Петра III для того, чтобы поддержать его престиж.
Манифест о вольностях дворянства на умы некоторых дворян произвел ошеломляющее впечатление. А. Т. Болотов писал в своих мемуарах о манифесте: «Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества. Все вспрыгались почти от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую угодно было ему подписать указ сей». Вот почему устами известной части шляхетства, которая превыше всего ставила свою вольность, тот же Болотов назвал время царствования Петра III «навеки достопамятным», хотя, приехав из Кенигсберга в Петербург, он узнал, что столичное дворянство взволновано, ожидая от Петра III «не столько добра, сколько неприятного, что, к истинному сожалению, и действительно оказалось», — меланхолически заканчивает свое суждение поклонник манифеста о вольностях дворянских, едва не ставший поклонником подписавшего его государя. Правда, деятельность окружавших Петра вельмож создала ему славу и в широких кругах. Он прекратил преследование раскольников, упразднил Тайную канцелярию, отписал часть приписанных к заводам крестьян в казну, отобрал земли крестьян у монастырей, что послужило одной из причин появления в свое время множества самозванцев, выдававших себя за Петра III. Но крестьянство угнеталось не меньше, чем раньше, и классовая борьба обострялась.
Недовольство росло. Как и во времена Бирона, заговорили о роспуске гвардии, о распределении гвардейцев по армейским полкам. Государственная машина трещала по всем швам; Петр давал указ, отменял его, назавтра опять подтверждал, чтобы послезавтра снова отменить. Царь носился из Зимнего дворца в Ораниенбаум, командовал на экзерцициях, пил «аглицкое пиво», курил «кнастер», прыгал на одной ножке, играл в песочке, устраивал дебоши. Видя все это, гвардия, как и раньше, встарь, готовилась к выступлению. Каплей, переполнившей чашу терпения дворянства, была внешняя политика Петра III.
