– Чтобы тебя соблазнить.

– Едва ли тебе это удастся, – Павел покачал головой и отставил стакан с напитком в сторону. – Я давно и безнадёжно влюблён.

– Со мной ты забудешь её! – вскинулась я, перевернувшись на живот, и ни на мгновение не усомнившись в собственных силах. – Любую. Каждую. Веришь? – настойчиво процедила я, зная наверняка, что мужской взгляд вовсе не прикован к груди, что так выгодно округлилась в вырезе пижамной майки – не в правилах высокопоставленных особ признаваться в собственных слабостях…

Астафьев грустно улыбнулся и шагнул ко мне. Он опустился перед койкой, чтобы присесть на корточки и, теперь уже не таясь, очертил напряжёнными пальцами мою щёку, шею, весьма условно касаясь линии одежды.

– Не уверен, что хочу себе это как-то объяснить, но я был рад увидеть тебя сегодня, – потерянно прошептал он, как вдруг горько улыбнулся. – Тебя невозможно забыть, – сдавленно проговорил Павел, и… я узнала его… этот голос, этот шёпот, этот горящий взгляд!

Я узнала его! Я вспомнила… И на душе сразу стало до невозможного тоскливо. Закрыв глаза, я толкнулась щекой в мягкую сухую ладонь, что так и зависла перед моим лицом. И его тепло я узнала тоже! Такое бережное и ласковое…

Собравшись с силами, я моргнула. Раз, другой, третий. Дыхание восстановилось и сейчас уже не распирало стеснённую неудобной позой грудь. Астафьев по-прежнему находился передо мной. Тёмные волосы, тёмные глаза, в меру тонкие губы и довольно мягкие, правильные черты лица никак не позволяли зацепиться взглядом за вычурность деталей.

– А ты совсем не изменился… – неловко рассмеялась я, понимая, что граница… нет… стена!..

Я рассмеялась, понимая, что стена между нами разрушена. И сейчас, в попытке приблизиться, я ступала по её острым осколкам. Пока ещё осторожно, неторопливо, возможно, даже чуть опасливо. А Астафьеву в один момент стало наплевать на осторожность, и он поцеловал меня. Совсем не так как прежде. По-настоящему. Лаская губами губы, удерживая пальцами подбородок. Он целовал упрямо и властно, будто самому себе доказывая право обладать. Касания становились настойчивее, ладонь сминала затылок. Истосковался… А я самоотверженно жалась к нему, пытайся найти защиту, опору. Пытаясь найти себя настоящую… мягкую, доверчивую, податливую, какой была когда-то… с ним. Одному богу известно, сколько раз я хотела сорваться и сбежать к Астафьеву! Вернуться, объясниться, заставить его поверить… Одному богу известно, чего мне стоило не совершить этот опрометчивый шаг! Отвлекаясь от грешных мыслей о мирском, я понимала, что сожалею, ругала себя за гордость. Но эти мысли совсем скоро сменялись другими, намертво сплетёнными с сиюминутными желаниями, с хриплыми стонами, с жадными касаниями.

Я дрожала в его руках, я горела, я плавилась. Я закрывала глаза и открывала их снова, желая убедиться лишь в одном: это не сон. Я прижималась к крепкому мужскому телу так, что теснее уже невозможно, что теснее просто некуда. Водила руками по влажной коже, стягивала пальцами его чуть отросшие волосы и целовала, целовала…

А потом… я слишком поздно поняла, что всё придумала… И вся моя чувственность, вся открытость, желание подарить себя… всё это опустилось до банального секса. Такого же идеального, но совершенно лишённого эмоций. Как и весь его мир.

Астафьев Павел Сергеевич. Я попыталась вспомнить свои первые впечатления от общения с ним и, увы, они в точности отражали то, что я чувствовала сейчас. Не человек – отвесная скала! Такой же холодный и неприступный. Такой же гордый и величественный. Он правильно говорил, правильно улыбался, имел безукоризненные манеры, да и вообще… воображение поражала уверенность, присущая каждому его движению, жесту. Но не было ни одной живой эмоции, ни единого человеческого порока. И даже в сексе он оказался каким-то… искусственным! Будто мне попалась восковая копия истинного короля. Мастерское исполнение, впечатляющий результат и… больше ничего. Пусто. Он словно выпил меня до капли, делая такой же «копией» настоящей Юльки Трофимовой. И это пугало. Пугало настолько, что внутри зародилось невероятно сильное желание сбежать. Немедленно, сейчас же! Голой, босой – неважно! Только бы оказаться подальше от того арктического холода, что окутывал мягким, но настолько опасным вниманием.

Вот только мне было уже не шестнадцать, и бежать я не стала. Я даже выдавила из себя улыбку. Такую же правильную, какими одаривал он. А самое жуткое заключалось в том, что Астафьеву это нравилось: покорность, безропотность и полное погружение в его реальность.

– Я надеялся, что ты вернёшься раньше, – проронил он и прижался губами к моей ключице. Поцелуй теперь казался колючим и неприятным, я поторопилась уйти от контакта и нырнула под одеяло глубже.

– Не хочу говорить… – покачала я головой и вздёрнула подбородок, давая понять, что его мнение на этот счёт неинтересно.

Астафьев сел на узкой койке, одеяло скользнуло вниз, обнажая скульптурные мышцы спины. Сейчас они были напряжены и отчётливо проступали под кожей.

– Тогда, быть может, послушаешь?

– Вот ещё! – фыркнула я, ничуть не заморачиваясь тем, что разговаривать приходится «с его спиной». – Для нотаций ты выбрал неудачное время. Хотя, как человек, имеющий отношение к сфере бизнеса, прекрасно понимаю твои мотивы. Я сейчас расслаблена и уязвима, надавить на меня не составит труда…

– Я не собираюсь на тебя давить, – ровно проговорил Астафьев. От его тона стало тоскливо и скучно. – Я хочу объясниться.

– И в этом тоже нет никакой необходимости, – напряжённо и сухо выдала я и тоже приподнялась, а затем и вовсе устроилась рядом с ним, прижав острый подбородок к мужской спине. – Я не вернулась, Паш. Ни в этот город, ни к тебе. Я не вернулась! – твёрдо проговорила я, давая понять, что подобных бесед попросту не допущу.

Астафьев пошёл на уступку. Полуобернувшись на меня, он смешливо фыркнул:

– А вот ты изменилась… – Астафьев оценивающе прищурился. – И, пожалуй, права: момент крайне неудачен!

Павел поднялся, только чтобы осушить стакан с коньяком. Он сделал один большой глоток и, не смакуя, протолкнул его в себя. Мужской взгляд не выражал ничего. И то удовлетворение, что плескалось в нём всего мгновение назад, сменилось налётом презрения. Видимо, я, как всегда, не оправдала ожиданий. А впрочем, больше я не испытывала по этому поводу ни мук совести, ни сожалений.

Астафьев вернулся в постель и собственническим жестом прижал меня к себе. Мы лежали очень близко. Я слышала, как стучит его сердце. Размеренные сокращения совсем немного выбивались из верного ритма, совершаясь чуть чаще привычного.

Павел долго не мог уснуть, но всё равно сдался первым. Нежиться в его объятиях не получилось, насладиться своеобразной победой не вышло. Я чувствовала лишь горечь обмана, в который сама же себя и затянула. Не было ни душевного тепла, ни уюта. Я будто подписала очередной договор с судьбой. Выгодный, полезный, перспективный, но всего лишь договор. А все эти деловые отношения с некоторых пор мне не по вкусу.

Выбравшись из-под тяжёлой руки, я натянула свою пижаму, подобрала с пола скучающий без внимания плед и поторопилась покинуть чужую каюту. Правда, и в свою вернуться не смогла. Было только одно желание: отдышаться. Хотелось немедленно избавиться от отравленного воздуха в груди, от обиды, от горечи, что жгла язык. Я поднялась на палубу и, плотнее стянув плед на плечах, устроилась на стылом сидении. Реку окутал густой, непроглядный туман. Он оседал на коже осязаемой влагой, проникал внутрь, овладевал мыслями. И будто из ниоткуда в голове возникло воспоминание...

Мне только исполнилось шестнадцать. Чудесное время для новых открытий и свершений. Мы с матерью переехали в многомиллионный город, и я смотрела на мир большими глазами, наполненными непередаваемым восторгом. Её супруг, Пётр Алексеевич, щедро одарил провинциальное, хоть и не лишённое таланта, дитя вниманием, с его лёгкой подачи я оказалась в одной из лучших художественных студий. Настал период моих маленьких личных побед. Эмма, руководитель курса, не скупилась на похвалы. Правда, отрабатывать их приходилось с лихвой. Всё свободное время я проводила в студии, познавала азы, что обходили меня стороной прежде, ограняла талант, который пока ещё мерцал где-то в глубине «горной породы». Путь к нему был загромождён кривым, наивным представлением об устройстве мира. И Эмма слой за слоем стачивала налёт искажённых фантазий, заставляла прочесть жизнь иначе, избавившись от пошлости и модных тенденций.