— Желаю удачи, дружище. И не унывай. Девки больше любить будут. Сразу видно, что герой. Закурим? — Он протянул пачку «Казбека».

Гедиминас взял папиросу. Подполковник подал ему огонь.

— Спасибо, — сказал Гедиминас.

— Война скоро кончится. Будет много работы. Ну, удачи.

Подполковник похлопал Гедиминаса по плечу.

Гедиминас по привычке вытянулся и левой рукой отдал честь подполковнику.

— Всего хорошего, товарищ подполковник.

Гедиминас вышел из комнаты главврача. Во дворе стояла машина, в которую садились солдаты, Рядом с машиной крутилась сестра, помогая им взбираться в кузов.

— Всего хорошего, — сказал ей Гедиминас. — Спасибо за все. Простите, если вас тогда оскорбил.

— Ну что вы! Ну что вы! — ахнула она. Ее голос задрожал и сорвался.

Шофер завел мотор, машина с рычанием двинулась с места и начала отдаляться от военного госпиталя. Гедиминас еще долго видел крошечную фигурку сестры; она махала рукой. Потом дорога сделала поворот, и госпиталь заслонили голые, одинокие, иссеченные осколками стволы деревьев. Прощай, лейтенант, прощай, Роземари, прощай все…

«И для меня война кончилась», — подумал Гедиминас.

Лениво постреливая белыми клубами пара, паровоз долго стоял на станции. Небо было серое, и все было серо вокруг. Лил мелкий, холодный дождь; тускло сверкал перрон, и в лужицах собиралось все больше мутной воды. По вагонному стеклу змейками бежали тоненькие струйки. Гедиминас видел сквозь них, как солдаты бегут с флягами и котелками к только что выстроенному домику, где на фанерном листе черной краской было намалевано: «Кипяток».

Его взгляд скользнул дальше. По улице тащилась колонна пленных. Они шли медленно, с трудом волоча облипшие грязью сапоги. Несколько вооруженных солдат конвоировало их. Немцы совсем не были похожи на тех немцев, которых он видел в начале войны. Теперь на их лица легло клеймо поражения. Глаза смотрели в мокрую землю. Исчезли воинская выправка и вера в свои силы. Они казались хорошими статистами из фильма, изображающего поражение. Но это не были статисты.

На перроне Гедиминас увидел знакомую фигуру. Где же он видел этого старика в очках и с тростью? Он вспомнил. Врач, который перевязал ему руку, когда он искал свою часть. Что он тут делает? Разговаривает с солдатами? Старый, одинокий человек, блуждающий по земле.

Он вышел из вагона и подошел к врачу.

— Здравствуйте, доктор.

Глаза врача за стеклами очков весело заблестели, и на губах появилась улыбка, которая как-то не подходила к его несчастному виду.

— А, это вы. В целости и сохранности… — Он вдруг смолк, заметив пустой рукав шинели Гедиминаса. — Вот как. Без руки… Какое несчастье!

— Несчастий так много, доктор, что трудно о них говорить. Что вы тут делаете?

— Сам не знаю. — Врач дернул острыми плечами. — Ищу работы. Ищу людей.

Паровоз несколько раз пронзительно свистнул, швырнув по земле клубы пара; они начинали рассеиваться, подниматься, скрыв на минуту мокрые окна вагонов. Гедиминас простился с врачом и прыгнул в вагон. Поезд рванулся, лязгнули буфера, и Гедиминас, когда пар рассеялся, увидел, что перрон медленно уходит назад. Врач снял помятую шляпу и помахал ему. Ветер развевал его жидкие седые волосы.

Гедиминас посмотрел в другое окно; там на платформах возвышались тяжелые орудия, закрытые зеленым брезентом. На одной из платформ сидел солдат и, свесив ноги, играл на гармошке.

Чух-чух-чух! — пыхтел паровоз, увеличивая скорость.

Поезд шел по намокшим черно-серым полям, над которыми с карканьем парили вороны. У дорог виднелось много сгоревших немецких машин; цепочка черных каркасов протянулась по обочине. На жнивье торчал подбитый «Тигр». Люк танка был открыт.

Пошел снег. Ветер смешивал снежинки с дождем; они быстро таяли на земле. Трава была рыжая, увядшая, хотя кое-где еще мелькала грязная зелень минувшего лета.

Поезд тащился медленно; паровоз тяжело взбирался на холмы, и когда он гудел, эхо гудка долго блуждало в замерзших лесах.

Гедиминас сидел и курил сигарету за сигаретой. Когда сигареты кончились, он собрал в кармане шинели щепотку табаку и принялся искать бумагу для самокрутки. В кармане гимнастерки пальцы нащупали какую-то бумагу. Он вытащил ее. Это был скомканный конверт с невысланным письмом; он вспомнил, что конверт и записная книжка принадлежали обгоревшему летчику, который умер на берегу моря. Письмо теперь было как с того света. Гедиминас порвал его и, опустив окно, выбросил наружу. Ветер подхватил белые лоскутки бумаги, развеял их в воздухе и в паровозном дыму. Оставалась записная книжка. Из нее выпала фотография девушки. Он поднял ее с пола и, потрясенный, смотрел на знакомое лицо. Да, это она. Наверняка она. Девушка с ожерельем.

Гедиминас вырвал из книжки чистую страничку, кое-как скрутил цигарку, закурил и выбросил книжку в окно. Он не знал, что делать с фотографией. Тоже выбросить? Нет, он оставит ее на память. Он положил фотографию в карман гимнастерки и закрыл окно.

Гедиминас старался не думать о пустом рукаве шинели, но вспоминал его каждую минуту. Рукав был засунут в карман. Гедиминас немного свыкся с мыслью, что потерял правую руку. Свыкся? Нет, он только старался забыть, а это было нелегко. Пустой рукав говорил сам за себя, и мысль, что он стал калекой, сопровождала Гедиминаса всюду, нельзя было ее отогнать. Иногда, видя людей, у которых были и руки и ноги, он особенно мучительно ощущал свое несчастье. Гедиминас завидовал им. Потом его охватывали апатия и безнадежность, они, как яд, расходились по телу. Казалось, что жить не стоит.

Знакомые места мелькали за окном вагона. Гедиминас вспомнил, как до начала войны он ехал в Палангу. Тогда с ним была Эгле, луга цвели, светило жаркое солнце, они были веселы и беззаботны. Вся жизнь казалась им нескончаемым летом. Он был очень молод и очень здоров. Первый учительский отпуск! Первый раз у моря! Они ели булочки, которые напекла Эгле, пили лимонад, смеялись, высовывались в опущенное окно. На телеграфных проводах расселись ласточки. В вагон врывался запах цветущего клевера. По болоту, охотясь за лягушками, вышагивал красноногий аист. Испуганный паровозным гудком, он поднялся в воздух и, хлопая крыльями, пролетел над пестрыми от цветов лугами.

— Почему у аиста такие красные ноги? — спросила Эгле.

— Потому, что он ходит в холодной воде.

— Но теперь ведь вода не холодная.

— Он сильно озяб весной.

Они смеялись, провожая глазами аиста…

Гедиминас зажал меж колен спичечную коробку и зажег потухшую цигарку. В неотапливаемом вагоне было холодно. С полей тянуло сыростью. Он поднял воротник шинели.

Поезд приближался к полустанку, где ему надо было сходить. Колеса вагона все реже стучали на стыках рельсов. Он поднялся с лавки, набросил на плечо вещмешок и, проталкиваясь сквозь толпу, направился к выходу.

Последний вагон исчез за холмом. Смолк грохот мокрых рельсов, и Гедиминасу показалось, что поезд унес вдаль какую-то частицу его прошлой жизни. Дежурный в красной фуражке повернулся и вошел в здание вокзала. Перрон опустел. Потом дежурный снова вышел и зажег керосиновую лампу на полосатом столбе. Смеркалось. Большими хлопьями падал ранний, первый снег.

Гедиминас пошел по грязной, мощенной булыжником дороге. Село было совсем недалеко, оно нисколько не пострадало от войны и было такое же как пять лет назад, когда он приехал сюда учителем. Только пруд у старой мельницы еще больше зарос, и поднялось несколько новых деревянных домиков.

Никто не узнал его и не поздоровался, но люди, встретившиеся ему, провожали его любопытными взглядами. Однорукий солдат! Откуда он? Занавесочки на окнах раздвигались, когда он шел мимо.

Гедиминас хотел сперва зайти в школу, но спохватился, что идет к дому, в котором жила Эгле.

«Спрошу, может, знают что-нибудь о ней. И все».

В домиках горели тусклые огоньки. Где-то назойливо скрипел колодезный ворот.