Потом раздались какие-то голоса, и мальчишки исчезли. Я крикнул. У ямы остановился рабочий в брезентовой спецовке. Он с удивлением глядел на меня, словно видел не человека, а огромного жука, ночью высиженного в яме.
— Как вы здесь оказались? — спросил он.
— Упал ночью. Помогите выбраться.
— Сейчас.
Рабочий покачал головой, усмехнулся, снял ремень и спустил конец в яму. Я ухватился за ремень, уперся ногами в стенку ямы, и он вытянул меня на поверхность.
— Ну и вид у вас! Как у трубочиста.
— Это все они, мерзавцы! — сказал я, показывая на мальчишек, которые торопливо убегали.
Шляпа осталась в яме. Я поблагодарил рабочего за помощь, отдал ему бутылку (он не хотел брать) и ушел к реке. Здесь я долго чистился и умывался, пока не понял, что уже могу появиться на людях. Прибравшись, я побежал на поиски автомата: надо было поскорей сообщить жене, что я жив-здоров. Наверно, всю ночь волновалась и не спала, поджидая меня. А может, и не волновалась. Не так уж я ей дорог. Поплакала бы немного и нашла бы себе другого. Но я хотел, чтобы она тревожилась. Очень хотел.
Я просто влетел в телефонную будку, нашарил в кармане монету и схватил трубку. Вскоре я услышал ее заспанный голос.
— Родная, не сердись, — сказал я. — Потом тебе все объясню.
Ее голос был холоднее льда. Она швырнула трубку.
Я долго стоял в будке, прислонившись спиной к стене; очнулся я, когда какой-то помятый гражданин злобно забарабанил по дверце.
— Спите, что ли? Мне надо в газконтору звонить! Спать можете в другом месте, а здесь не мешайте гражданам пользоваться телефоном!
Выйдя из будки, я взглянул на часы: без пяти девять. Если бегом бежать до автобуса, который штурмует толпа — на работу опоздаю не так уж сильно и, пожалуй, не получу выговора.
ЖАЖДА
За окном насвистывает ветер. На дворе мокро и сыро. Уже стемнело. Но звезд не видать. В сумерках, сквозь нудный туман, подслеповато мигают городские огни. Я часто вспоминаю море, особенно зимой, когда землю сковывает стужа и устилает снег; когда вечера длинны и однообразны; тогда, в ночной тишине, я слышу далекий рокот прибоя, пронесенный ветром над полями и лесами. Я постоянно тоскую по морю…
И сегодня я его вспомнил. Не только море — Беньяминаса тоже. Было лето, жара, я поспешил уехать к морю и поселился в длинном доме; моим хозяином оказался парикмахер.
Я проголодался с дороги и тут же отправился в закусочную. Заглянув в дверь, я понял, что на обед надежды мало: в закусочной было всего несколько столиков, а теперь в нее хлынула толпа экскурсантов. Столики брали штурмом. Шум. Галдеж. Официантка носится в кухню и обратно. Сразу же кончились пиво и лимонад. Кто-то требовал книгу жалоб, кто-то протестовал фальцетом.
Я повернулся и вышел на улицу. Что ж, придется подождать, пока не схлынет пестрая толпа экскурсантов, оставив после себя конфетные обертки и пустые бутылки. Я решил погулять по поселку. И вот тогда ко мне подошел высокий, чуть сгорбленный парень в дешевых, потертых брюках и полосатой тельняшке, которая плотно облегала его могучий торс. Лицо у парня было бронзовое, худое, с двумя глубокими складками около сухого рта, а серые, вылинявшие глаза светились спокойной грустью.
— Прошу прощения, не хотите копченых угрей? — вежливо осведомился он глуховатым баском.
— Угрей?
— Да. Могу достать у рыбаков.
— Я бы купил одного.
— Хорошо. Дайте два рубля. Я сейчас принесу. Угри чудные, домашнего копчения.
— Вы не шутите?
— А чего мне шутить?
Я вручил ему деньги. Он проворно сунул их в карман брюк. Его серые глаза ожили.
— Подождите тут, — сказал он. — Я мигом.
— Только не задерживайтесь.
— Нет, нет… — заверил он. — Минуты две, не дольше.
Парень в тельняшке зашагал по улочке и исчез за поворотом. Шагал он легко, размашисто ставя свои длинные ноги в резиновых рыбацких сапогах.
Я сел на лавочку и принялся ждать. Мне было хорошо — я думал, что скоро поем и не придется задыхаться в душной закусочной, полной мух и экскурсантов.
Прошло минут пять. Потом десять и пятнадцать, а парень все не возвращался. Я стал нервничать и сердиться, что он не торопится. Но через полчаса я вдруг понял: меня надули самым дурацким образом. Пообещал, взял деньги, теперь так его и увидишь, ищи ветра в поле. Ловко надул, ловко. Ну, поделом, так мне и надо.
Рассердившись, я отправился в магазин, купил булочку и мясные консервы, удалился в лес и принялся закусывать на лавочке. Когда банка опустела, у меня отлегло от сердца, и, закурив трубку, я стал размышлять, почему меня так легко одурачили. Почему я ему доверился? Почему мне не пришло в голову, что он самый обыкновенный мошенник? Мошенник? Нет, парень был не похож на мошенника. А может, я ничего не понял? Может, я совсем не разбираюсь в людях? Может, это лицо с серыми печальными глазами — просто маска? Нет, быть того не может. Не хочется в это верить. Но тут досада снова взяла верх, и я в бешенстве подумал: «Ну погоди, милый, мы еще встретимся. Никуда ты не спрячешься. И тогда уж поговорим, коротко и ясно».
Я сходил посмотреть, как рабочие кладут фундамент под гостиницу, которую строят по моему проекту, поговорил с прорабом и направился к морю.
Верхушки сосен колыхались. Бушевал шторм. Тропа к морю пустовала, и я встретил только несколько закутанных по уши курортников, которые, испугавшись яростного рева прибоя, возвращались в лес. Сильный зюйд-вест носил песок, швырял его в глаза. Серо-зеленые волны, грозно бормоча, сражались с ветром; глухо ударяя в берег, они разбивались о песок и подкатывали к подножию дюн. Море у берега ревело и швыряло обломки досок. Небо над горизонтом было чистое, но чуть повыше ветер гнал серые, набухшие дождем тучи.
Я повернул назад. В тот вечер я так и не встретил парня в тельняшке. Но на следующий день, отправившись к ларьку с хлебом, я снова случайно его увидел. Он стоял спиной к улице и не замечал меня. Наклонившись к окошку, он что-то говорил продавцу. Продавец слушал его и тряс головой; на виске у него синела большая родинка. Я подошел и встал сзади.
— Нет, — строго говорил продавец. — Не дам.
— Трешку. После первого верну.
— Сказано, не дам.
— Тогда почитай вот это. — Парень вытащил из кармана брюк сложенный тетрадный листок и торжественно вручил его продавцу.
Продавец недоверчиво поглядел на листок — не хотел его брать, но все-таки взял, прочитал и ухмыльнулся, качая головой.
— Ничего не выйдет.
— Не видишь, что ли, чего тут написано! — оскорбленно сказал парень.
— Вижу, но не получишь ни копья.
— Отдам, чтоб мне провалиться!
— Не канючь, все равно не дам. Сказал — топором отрубил.
Лицо продавца стало суровым; он чинно одернул халат и вернул записку. Пока записка дрожала в руке у парня, я успел ее прочитать.
«ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
Сим обязуюсь первого августа вернуть булочному продавцу Дионизасу Аугустинайтису долг в размере трех рублей.
Беньяминас ПАУКШТИС».
Я невольно рассмеялся. Парень торопливо обернулся. Лицо у него стало очень смущенное. Он сунул в карман записку и посторонился.
— Прошу прощения насчет угрей, что не дождались, — пробормотал он. — Не вышло. Никого дома не застал. А вот завтра уж точно принесу. Где вы живете?
Я на всякий случай сказал, что поселился у парикмахера.
— Хорошо, — сказал он. — Вы не беспокойтесь. Я — человек верный.
Его глаза блестели. Я почувствовал запах водки. Продавец посмотрел на меня, улыбнулся и снова покачал головой, словно говоря: «Пустые надежды… Пустые надежды…»
Купив булку, я отправился домой. Парикмахер уже вернулся с работы. Он играл в задней комнате на скрипке. Я уселся на лавочку под окном и слушал, как он с молодецким энтузиазмом, которому бы позавидовал любой скрипач, разучивает новое танго. Потом пиликанье замолкло, и парикмахер, исчерпав свой репертуар, появился на пороге. Сухощавый, с длинным носом, с маленькими, хитрыми глазками, он смахивал на хорька.