— Пить… — прошептал он.

И только теперь вспомнил, что во фляге есть вода.

В самолет попал снаряд. Сверкнул огонь, и тут же пламя охватило весь бомбардировщик; он горел как солома. Пламя ворвалось в кабину пилота. Горела его одежда, лицо и руки. Конец! Конец! Он задыхался от едкого дыма. Самолет мог взорваться в любой миг. Дым и огонь.

Потом опрокинутая земля. Опрокинутое море. Он падал и падал, и казалось, что конца не будет этому полету в неведомое. Пятнадцать секунд превратились в вечность. Цирковой номер затянулся.

Сильный рынок. Мартинас понял, что раскрылся парашют, что теперь он падает значительно медленней. Земля и море вернулись на свои места. Они надвигались на него. Рядом с берегом море было прозрачное. Он падает в воду? Нет, нет, воздушное течение несет его дальше, к желтым буграм.

Горящий бомбардировщик врезался в землю. Раздался глухой треск. Огонь с новым пылом набросился на останки самолета.

Еще мгновение. Мартинас упал на дюну. Парашют волок его, он вытащил нож, перерезал стропы и стал корчиться на песке, вопя от невыносимой боли. Песок прилипал к сгоревшей одежде, к израненным, обожженным рукам; человек выглядел как странное, огромное, снятое с вертела жаркое.

Мартинас кричал долго, пока совсем не охрип. Он лежал на склоне дюны, скрипя зубами, хватаясь за песок и стебли осоки обгоревшими пальцами.

— Господи, потуши пожар! — кричал он. — Господи, помилуй! Воды! Воды!

Море серым языком лизало берег, перекатывая отшлифованные камешки; за многие столетия они совсем округлились, напоминая теперь старинные, вышедшие из употребления монеты. В глубине моря, на поросшем травами дне, покоились два торпедных катера. Они лежали, накренившись на бок, и рыбы рыскали в мертвых кораблях в поисках пищи. Стайка рыб остановилась и вытаращилась на плавающего в каюте человека. Это не был спортсмен-ныряльщик, — он не двигался, и у него не было глаз — и осмелевшие рыбы тыкались тупыми мордочками в странного пловца. В катерах ржавели торпеды и жерла пушек. Они никого не пугали тут. Крабы ползали по затянутому травой дну катера. Морской окунь проглотил треску и, сытый, дремал на капитанском мостике.

На аэродроме командир эскадрильи бомбардировщиков отдавал рапорт полковнику.

— Задание выполнено, господин полковник! Позиции врага уничтожены. Мы потеряли два самолета. — Его голос звучал устало.

Казалось, что полковник не слушает. Он кусал губы и смотрел куда-то вбок, мимо забинтованного уха капитана. Его худое лицо блестело от пота, под глазами набухли мешки, обрамленные глубокими морщинами.

— Кто погиб? — наконец спросил он.

— Кавалер рыцарского креста Мартин Гульбис и еще несколько летчиков.

— Да, — сказал полковник. — Ясно. Можете идти.

Полковник вынул платок и вытер потное лицо. Потом налил в стакан воды, поднял его к губам, увидел мертвую муху и в бешенстве швырнул стакан на пол. Лицо с глазами старого ястреба исказила гримаса отвращения.

Мартинас умирал от жажды. Он думал о воде, только о воде. «Вода бы усмирила мою боль. Вода спасла бы меня. Но вокруг один песок. Раскаленный и сухой. Где-то недалеко море. Горят руки и лицо. Горят. Горят. Солнце горит. На чьей я стороне? Наверное, на русской. Хоть чашку воды на горящее мое тело. Хоть чашку… Никого нет. Небо, земля и пламенное солнце. Пустая, уничтоженная огнем земля. Я не надеялся остаться в живых. А боль? Значит, я не умер. Парашют раскрылся. Я ударился о землю. Смешно умереть так близко от дома. Несколько десятков километров. Я думал, что умру на Ла-Манше или на Северном море, а дом ведь совсем рядом. Хутор, дом из красного кирпича, старые тополи вокруг.

Он снова крикнул. Никто не услышал его отчаянного крика. Только где-то далеко, в сосняке, откликнулась кукушка.

Ку-ку! Ку-ку!

Неужели кукушка? Дер Кукук, — так говорила мачеха. Немка из Пруссии, а может быть — онемеченная литовка. Туго затянутые волосы, худое лицо и худые, сильные руки, которыми она била его. За каждый пустяк била. За разбитую кружку или разлитое молоко. Она его колотила по спине. Или хлестала по щекам. После этого лицо долго горело, будто ошпаренное. Она ненавидела его, потому что сама напрасно ждала ребенка. О, эта мачеха. Однажды, когда его снова избили без вины, он укусил ее за руку, и она бы засекла его насмерть, если бы не отец.

— Не трожь моего сына! — крикнул он.

Как дрожали его губы! Отец дышал часто, все время задыхался. Он болел астмой. В груди не хватало воздуха. А Мартинас дышал легко. Когда он шел в школу, в бору кричала кукушка. Трона извивалась через лес, и он знал каждый изгиб тропы. На опушке бора росли ясени. Учитель, немец-холостяк, бил его по пальцам ясеневой линейкой. Он громко кричал:

— Подойди!

Мартинас подходил к столу. Лицо у учителя было бесстрастное. Он поднимал линейку, махал ею в воздухе, а потом внезапно ударял по руке, положенной на стол.

— Теперь, надеюсь, не забудешь, что передо мной надо стоять на вытяжку?

— Не забуду, — отвечал Мартинас.

Он никогда не плакал. Даже тогда, когда его безжалостно избивала мачеха. Но с той поры он стал ненавидеть людей. Мартинас разделил людей на две категории: на тех, которые бьют, и тех, которых бьют. Это было ясно и понятно. Учитель в гимназии даром раздавал прекрасно напечатанный альбом фотографий: «Адольф Гитлер — друг детей». На всех снимках фюрер улыбался детям, а Мартинас не знал, что кровавые диктаторы обожают сниматься с детьми. По Клайпеде шагали немцы, одетые в коричневое.

— Хайль! — кричали старики в коротких, коричневых штанах.

— Хайль! — кричала мачеха.

Бум-бум! — гремят барабаны. Это не кукушка кукует. Это шагают сильные мира сего. Избранная нация, которую никто не смеет бить. И Мартинас хотел быть одним из тех, кого никто не бьет. Которые бьют других.

Он поет. Легкие у него отличные. Девушки смотрят на крепкую фигуру Мартинаса. Мартинас дышал воздухом зеленых полей. Мускулистые руки. Здоровые легкие. Самый сильный парень в округе. Когда он обнимает Хильду, она склоняется к нему, словно лилия. У Хильды зеленые глаза и золотые косы. Семнадцать лет Хильде. Там, в городском парке, в полночь. Его рука на ее коленях. Рука не может успокоиться. Пальцы дрожат и трепещут. Жаркая летняя ночь. Жаркий ветер, и они в вихре ветра.

— Нет, не сейчас, Мартин.

— Позволь…

— Нет… когда поженимся.

Молодой конь, которого взнуздали. Его мышцы напряглись, дрожат; он взнуздан; нежная, но крепкая рука Хильды держит узду.

— Нет…

— Началась война. Мы можем расстаться.

Она смеется.

— Мы поженимся. Ты купишь мне кольцо в магазине Куршайтиса?

— Да. Я куплю все, что ты захочешь.

— У тебя нет денег.

— Я заработаю. Мне предлагают работу в городе.

Она молча смотрела на звездное небо, где рычит самолет. Самолет отдаляется, но в душе еще долго остается грозное эхо. Ночь душная и жаркая. Мартинас, ты молод и несмел. Слышишь, самолет в небе. Его рычание что-то предсказывает тебе. Но что? Мартинас, ты теперь с сильными… У тебя здоровые легкие, сердце бьется ритмично (может, немного ускоренно теперь), и кровяное давление в норме. А глаза? Глаза как у сокола.

— Такому здоровью можно позавидовать, — сказал врач, когда Мартинас нагишом, смущаясь, стоял перед медицинской комиссией. Его очень внимательно прослушали и ощупали.

Как лошадь на рынке. Сколько лет? Сколько зубов? Какие ноги?

Отлично. Отлично. Хорошая лошадка. Сейчас ей дадут крылья, чтобы она могла летать.

— В авиацию, — сказал председатель комиссии.

Крутятся пропеллеры бомбардировщика. Крутится военная машина. Куда ты попал, Мартинас? С зеленых полей — в металлический гроб. Ты живой человек, Мартинас, но офицерам не интересны твоя воля и желания. Ты никто теперь. Только номер, выдавленный на металлическом знаке, который висит у тебя на груди. Люфтваффе. «Черная эскадрилья».