В больнице он задержался добрых полчаса. Дочери стало куда лучше. Она с наслаждением ела яблоки, что он принес. Рассказать ей про офицера и попугая? Нет, не стоит ее пугать. Хотя история очень уж смешная. Он расскажет потом, когда она вернется. Офицера наверняка уже не будет. Они долго не живут на одном месте. Поскорее бы он убрался!

Когда профессор вернулся домой, комната офицера все еще была заперта. Тем лучше! Никто не будет отвлекать его. Он сел к письменному столу и углубился в свои рукописи. Он не мог терять время попусту, хотя немцы и закрыли университет.

Углубившись в работу, профессор забыл все. Он очнулся только от звука шагов и, обернувшись, увидел, что в комнате стоит офицер. Они молча глядели друг на друга. Лицо офицера было еще бледнее, чем вчера. Его губы искривились, и в комнате зазвучал сиплый, глуховатый голос:

— Что ж, вы нашли того человека, у которого купили попугая?

— Мне не удалось его найти, — сказал профессор. — Но ведь вся эта история — чистейшее недоразумение. Я полагал, вы о ней забыли…

— Нет, я ничего не забыл. Двадцать четыре часа, которые я вам давал, истекли. Одевайтесь. Вы поедете со мной.

Профессор вскочил.

— Виноват, но ведь это абсурд! Обвинить человека за попугая! Неслыханное дело! Я резко протестую!

— Ваш протест лишен смысла, — сказал офицер.

— Я никуда не пойду!

— В таком случае мне придется применить силу.

— Вы не имеете права!

— Право всегда на нашей стороне, — сказал офицер и нетерпеливо взмахнул рукой. — Ну, поторапливайтесь!

Профессор стал надевать пальто; руки не слушались его; они все падали, словно чужие. Пуговиц он так и не застегнул: пальцы онемели. Надев шляпу и взяв трость, он покинул свой дом. Ветер гонял по двору оранжевые перья. На улице у калитки стоял черный блестящий автомобиль; за рулем сидел шофер, который вчера привез офицера.

Офицер сел рядом с шофером, а профессору велел сесть сзади. Мотор взревел, машина понеслась вперед, разбрызгивая грязную воду. Куда они едут? Что все это значит? Неужели офицер и впрямь не шутил? Может, он сумасшедший?

Автомобиль поворачивал с улицы на улицу. Рука профессора до боли сжимала трость, словно он хотел защищаться. Перед глазами мелькали прохожие, дома, деревья. Автомобиль миновал закрытый университет; на мгновение мелькнул серый фасад, дверь, какое-то объявление на ней. Профессор хорошо знал, что там написано: университет закрыт. Автомобиль свернул в темный переулок, и вдруг профессор вскрикнул:

— Остановитесь! Остановитесь! Вот тот старик, у которого я купил попугая. Он может засвидетельствовать!..

Офицер, повернув голову, поглядел на старика, не спеша идущего по тротуару, а потом ткнул пальцем в циферблат своих часов.

— Это уже бесполезно. Двадцать четыре часа истекли. Ваше время кончилось: теперь четыре пятнадцать.

Автомобиль так и не остановился.

С одиннадцати утра до одиннадцати вечера он должен находиться в кафе и выполнять свою работу: подавать посетителям шубы, пальто, шапки, шляпы… В его обязанности входит не впускать в кафе пьяных, отпирать и запирать дверь и вообще следить за порядком. С одиннадцати до одиннадцати старик стоит у раздевалки, изредка присаживаясь на стульчик. Но рассиживаться не приходится: кто-нибудь все время входит или выходит, и так целый день.

Многих посетителей кафе он давно уже знает. Едва открывается кафе, входит писатель. Он здоровается, подает старику пальто, садится к стойке, выпивает чашечку кофе, рюмку коньяку, выкуривает сигареты три, о чем-то напряженно думая (лицо у него при этом очень странное), потом вскакивает, нахлобучивает шляпу и быстро исчезает в расстегнутом пальто. Не успевает он уйти, как появляется девушка в малиновом платочке. Она пьет кофе с кексом. Перед уходом она останавливается у зеркала и подмазывает губы. Очень возможно, что девушке не везет в любви: глаза у нее вечно грустные, и она как будто в чем-то разочарована. Потом шествует архитектор на второй завтрак. Он ест не торопясь, медленно размешивает сахар в чашке, что-то чертит карандашом на бумажной салфетке и курит душистые сигареты. Старик так привык к этим посетителям, что он очень удивился бы, не появись кто-нибудь из них.

Когда приходит обеденное время, кафе заливает пестрая толпа. Тогда только поспевай вешать пальто. Бегают взмыленные официантки, кафе наполняется шумом, дымом, запахами съестного. Гремят вилки и ножи, люди едят и едят, двигая челюстями, чмокая жирными губами. В кафе становится душно и тесно. На вешалках едва умещаются пальто и шубы. Номерки идут из рук в руки. Мужские пальто — тяжелые, женские — полегче, пропитанные запахом духов. Старик поднимает их, словно лисью шкурку. Его руки двигаются без устали.

Только после обеда, уже в сумерках, кафе снова пустеет и старик может перевести дух. В кафе остается несколько посетителей. Это люди, которые никуда не спешат. Может быть, у них нет дел, может, им просто нравится здесь посидеть, глядя через окно на улицу, где в серых сумерках кружатся крупные, белые снежинки и мелькают припорошенные снегом силуэты прохожих. На улицах зажигаются первые желтые фонари. А снег все идет, идет, погружая город в белое облако. Шум города вязнет в снегу. Все звуки глухие и мягкие. Это от снегопада.

Старик приоткрывает стеклянную дверь кафе и впускает свежий воздух. Струя вытягивает дым и кухонный чад. И легкие старика дышат легче.

Он идет на кухню. Самое время пообедать. Повариха наливает ему в миску густого супа, шмякает на тарелку картофельного пюре, швыряет несколько сосисок, берет стакан компота, ставит все это на поднос, и старик уносит свой обед в раздевалку. Здесь он все быстро съедает — проголодался — тщательно вытирает остатки соуса хлебной коркой. Если повариха в духе, она еды не жалеет, но старик съел бы еще: он высокий, крупный, широкоплечий, он никогда не хворал желудком. В деревне он привык есть сколько влезет, чтобы потом рубить деревья или косить сено, целый день махать косой. На здоровье он никогда не жаловался. Мышцы — хоть они и ослабели — все еще распирают узкие рукава пиджака, когда он сгибает руку. Пальцы у старика крупные, грубые, как у каждого крестьянина, который всю жизнь работал топором, лопатой или косой, поднимал мешки с картофелем, держал вожжи и колол свиней, зажав их меж крепких колен, до черенка загоняя наточенный нож.

Теперь старик подавал пальто и шляпы с одиннадцати утра до одиннадцати вечера… Ко многому он успел привыкнуть, но кое-что не поддавалось разумению. У старика не умещалось в голове, как человек может полдня ничего не делать, только болтать и пить. Как могут молодые парни и девки обниматься у него на глазах? Почему они вихляются и строят рожи, почему такие бледные и хилые? Почему они столько курят, задыхаясь в дыму? Сопляки! Усы еще не растут, а уж вино лакают. Видать, родители денег не жалеют. Эх, спустить бы штаны! Только на пользу бы пошло. А потом к работе приставить. Город жил своей странной жизнью. Эта жизнь проходила перед глазами у старика, но оставалась далекой, непонятной, как прежде. Часто его охватывала ярость. Он хотел схватить буянящего подростка за шиворот и вышвырнуть за дверь или надавать ему по шее. Бывало, он с трудом удерживался…

Быстро смеркается. Старик зажигает свет в кафе и снова занимает свое место в раздевалке. Хлопает стеклянная в металлической оправе дверь: начинают собираться вечерние посетители. В основном, молодежь.

Вот мужчины обложили бар. Сверкающий экспресс шумит, шипит, пышет паром. Женщина за стойкой едва поспевает делать кофе и разливать напитки. В пепельницах тлеют сигареты. Пахнет кофе. Шум голосов все гуще. Двое парней дымят сигаретами, опершись локтями о стойку. Старик слышит их голоса: «Триста граммов портвейна!» Потом: «Повторить!» Трое мужчин с одутловатыми лицами (их костюмы пошиты из добротной материи) попивают коньяк. Шеи у них багровые, жирок ложится толстыми складками на воротник пиджака. У них водятся деньги. Для них ничего не стоит выпить целую бутылку. Лица у мужчин все больше багровеют; они заказывают еще и еще. Старик пускает ленту магнитофона, на которой это, шум такой… Какие-то твисты… Или как их там? Старику они не нравятся. Не любит он и этот горланящий ящик. Его бы воля, порубил бы его топором. А посетителям музыка нравится. Услышат — сразу ерзают. И старик меняет катушки, нажимает на клавиши. Катушки вертятся, вертятся, вертятся… Кафе шумит, кафе гудит. Магнитофон ревет. Музыка каждый вечер все та же. Только люди меняются, попадаются новые, невиданные лица. Но много и привычных.