Гедиминас вошел в прихожую, поправил гимнастерку, открыл правую дверь и очутился в большой, светлой комнате. За столом, заваленным русскими и трофейными картами, сидел толстый генерал. Он что-то чиркал красным карандашом на карте; рядом стоял стакан горячего чая и блюдечко с сахаром, а немного дальше лежала коробка папирос с всадником на крышке.

Гедиминас смутился. Потом спохватился и отрапортовал:

— Товарищ генерал, рядовой Гедиминас Вайткус по вашему приказанию прибыл.

Генерал поднял голову. Лицо у него было круглое, с темными усиками, нездорово-бледное, как у человека, страдающего почками или печенью.

— Вольно, — сказал генерал, откидываясь на стуле. — Ранен?

— Легко. И контужен, товарищ генерал.

— Самочувствие?

— Удовлетворительное, товарищ генерал.

— Награжден за отвагу?

— Дважды, товарищ генерал.

— Ваша профессия?

— Учитель, товарищ генерал.

— Ладно. — Генерал стукнул карандашом по столу. — Владеете немецким?

— Кое-как, товарищ генерал.

— Перевести сможете?

— Думаю, смогу, товарищ генерал.

— Ладно. Голодны?

— Так точно, товарищ генерал.

— Ладно. Поедите в штабной кухне. — Генерал посмотрел на часы. — Ровно через полчаса возвращайтесь ко мне.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Гедиминас повернулся и вышел. Он чувствовал себя скверно.

В прихожей загрохотали несколько пар ног. Часовой ввел в комнату высокого, немного сгорбленного немецкого полковника с глазами старого ястреба. Полковник был без фуражки, но аккуратно причесан. Казалось, что пришел он сюда прямо из парикмахерской. Он вытянулся перед генералом, прижав к бокам худые костлявые руки с длинными, немного согнутыми пальцами, — они смахивали на когти стервятника. На его лице не было следов волнения; тонкие губы крепко сжаты. Это было лицо человека, который хорошо знаком со смертью и лишен иллюзий на этот счет. Часовой вышел и встал за дверью.

— Садитесь, — махнул рукой генерал, селе заметным презрением глядя на полковника.

Гедиминас повторил это по-немецки.

Полковник сел на обитый кожей стул.

— Danke schön[5].

— Ваша фамилия?

— Полковник Фридрих Шварц.

— Вижу, что полковник, а не трубочист, — сказал генерал. — Когда вас сбили?

— Вчера.

— Окажите любезность показать, где находится ваш аэродром. — Генерал придвинул пленному немецкую карту.

Полковник еще крепче сжал губы. Минуту он как бы колебался, потом вынул из кармана куртки авторучку, посмотрел на карту и ткнул.

— Hier[6].

Генерал посмотрел в указанное место, откусил сахару, запил чаем и криво усмехнулся.

— Спросите у господина полковника, с каких это пор аэродромы строят на болоте?

Гедиминас перевел слова генерала. У него не было опыта в этом деле, и перевод давался трудно. От напряженной работы мысли вспотело лицо; он очень боялся, что допустит какую-нибудь ошибку, — он знал, что на войне не должно быть ошибок, потому что за них приходится дорого расплачиваться.

Полковник молчал. Генерал придвинул к нему коробку с папиросами, закурил сам и принялся шагать по комнате. Новые начищенные до блеска сапоги генерала громко скрипели. Мундир был так обтянут, что, казалось, вот-вот лопнет.

— Danke schön, — сказал полковник. Он инстинктивно протянул руку за папиросой, но тут же ее отдернул. Тонкие его ноздри еле заметно дрожали.

— Вы не знаете, что аэродромы не строят на болоте, но, может быть, вы вспомните, где действительно находится аэродром? — генерал подчеркнул последние слова. Он остановился перед немецким полковником и посмотрел на него прямым, неподвижным взглядом.

Полковник глянул на папиросную коробку и дернул шеей. Он молчал. В комнате воцарилась тишина.

— Нет, — отрезал полковник. Его свежевыбритые щеки покраснели.

— Скажите, господин полковник, у вас есть дети?

— Дети? — полковник немного смутился. — Почему вы спрашиваете? Да, да, у меня есть дети, — быстро добавил он.

— Ладно. Постарайтесь вспомнить, где находится аэродром, а потом мы снова потолкуем. — Генерал дал знак Гедиминасу позвать часового и отвернулся.

На столе затрещал телефон. Генерал медленно протянул руку и взял трубку. Часовой вывел полковника.

Во дворе у артезианского колодца стояла девушка и качала в ведро воду; громко визжала железная рукоятка насоса. Девушка была рыжая, полная, с пухлыми губами и милым веснушчатым носиком.

Она улыбнулась Гедиминасу и, осмелев от ее улыбки, он подошел поближе. Девушка подняла полное ведро.

— Позвольте, я отнесу вам воду, — предложил Гедиминас.

— Прошу.

Девушка снова улыбнулась. Гедиминас взял у нее ведро, и его пальцы почувствовали теплое прикосновение ее руки. Он пошел за ней через двор и поднялся по лестнице на второй этаж. Девушка открыла дверь в кухню, и Гедиминас поставил ведро на скамью.

— Спасибо, — сказала девушка по-немецки.

— Это вы стояли у окна? — спросил Гедиминас.

— Откуда вы знаете?

— Я вас видел. Почему вы на меня смотрели?

Девушка рассмеялась.

— Странный вопрос. Потому, что вы мне нравитесь.

Гедиминас помолчал.

— Есть закурить? — попросила девушка.

— Вы курите?

— А что тут такого? — Девушка посмотрела на Гедиминаса с насмешкой. — Разве только мужчинам позволено курить? Потом, теперь война, и все не так уж важно. Все. Может быть, через несколько дней мы будем мертвы. Как тысячи других, куривших сигареты.

Он протянул ей коробку папирос. Девушка взяла папиросу и с любопытством на нее посмотрела:

— А, эти странные русские сигареты. Такие длинные.

Она потянула дым и закашлялась.

— Вы не привыкли, — усмехнулся Гедиминас.

— О, я еще ко всему привыкну, — сказала девушка. — И вы тоже.

Из соседней комнаты донесся женский голос.

— Роземари, с кем ты разговариваешь?

— Это моя сестра, — сказала девушка. — Зайдите. Я вас познакомлю.

Гедиминас вошел в полутемную, заставленную старинной мебелью, комнату. На стене тикали огромные часы. В кресле сидела сестра Роземари: старше ее, некрасивая, с жидкими волосами. Она вышивала подушку и с испугом расширила глаза, увидев Гедиминаса.

— Он говорит по-немецки, — сказала Роземари. — Познакомьтесь.

Девушка, не вставая, протянула Гедиминасу холодную, вялую руку.

— Ах, да, — пробормотала она.

В углу комнаты раздался кашель, и теперь Гедиминас заметил там на диване еще и толстого лысого человека, накрытого одеялом. Его ноги были в шерстяных носках.

— Мой отец, — сказала Роземари. — Он немного прихворнул.

Гедиминас поклонился, и старик что-то буркнул себе под нос. Стенные часы заскрипели и стали отзванивать время. Гедиминас вздрогнул, словно от взрыва снаряда. Он еще раз поклонился и вышел из комнаты. Девушка проводила его до лестницы.

— Заходите к нам почаще, — с улыбкой сказала она.

— Хорошо. Если только найдется время. Не забывайте, что я — солдат.

Гедиминас спускался по лестнице, охваченный непонятным волнением. Он хотел вернуться и дотронуться до Роземари. Даже более того: обнять и поцеловать в голую шею ниже уха, где спутались мягкие рыжеватые волосы.

«У тебя закружилась голова, — сказал он сам себе. — Не раскисай».

По двору бежал взволнованный солдат.

— Что случилось? — спросил Гедиминас.

— Немецкий полковник повесился. Привязал подтяжки к балке и повесился. Ну и дела!

Солдат помчался в штаб.

Гедиминас смотрел, как повар колет дрова для кухни. Дрова были тугие, дубовые, топор отскакивал, и вспотевший повар смачно ругался. В тополях галдела стая ворон; они поднялись в воздух, делая черные крути. С дерева слетел пожелтевший лист и, тихо шурша, опустился в разъезженную машинами грязь дороги.

Ветер, приблудившись с моря, летел по разрушенному городу, по пустым, сгоревшим домам, неся пыль, пепел и падающие листья. Смолкли разрывы бомб, пламя угасло, и город молча переживал свое горе. Он не стонал, как раненый человек, не скрипел зубами от боли; только ветер тихо посвистывал в черных руинах.