Хильда с трудом узнавала заваленные щебнем и обломками стен улицы. Развалины были всюду, на каждом шагу. Иногда ее удивленный взгляд останавливался на каком-нибудь непонятном, чудом уцелевшем доме, который пощадили осколки и огонь. Но даже эти дома казались мертвыми; из труб не шел дым и дети не играли во дворах. Под окнами увядали одинокие астры. Несколько тракторов урчали на улице, очищая мостовую от осколков; они освобождали дорогу для машин.

В скверике перед театром уже не было мертвого пса, но фонтан не оживал, и смеющаяся голова амура лежала на прежнем месте. Ее почти скрыли увядшие липовые листья. Голубя не было; наверное, его съели крысы, а ветер разнес пух и перья.

В скверике стояла полевая кухня. Из жестяной трубы шел дым; вокруг кухни крутился толстый, разомлевший повар, громадным черпаком набирая из котла дымящуюся кашу. Солдаты подходили один за другим, протянув котелки; повар хватал черпаком кашу и ловко кидал ее в котелок. За голенищем у солдат были ложки; они вытаскивали их и, сев на груду камней, принимались за еду.

— Следующий? — кричал повар, размахивая черпаком.

Хильда остановилась. Она проглотила слюну и уставилась на кухню, как зачарованная.

— Каши хочешь? — спросил повар, заметив ее взгляд.

Она не поняла его слов, но смысл уловила и кивнула головой.

— Поближе подойди. Не бойся.

Хильда сама не почувствовала, как очутилась рядом с кухней. Ее взгляд был прикован к каше. Она снова проглотила слюну.

Повар взял котелок, навалил туда каши, подал Хильде, а потом протянул погнутую ложку.

— Ешь!

Котелок грел Хильде пальцы. Она черпала ложкой горячую кашу, которая обжигала губы и небо; каша была удивительно вкусная. Хильде казалось, что она в жизни такой не ела; она поглощала ее быстро, обжигаясь, ложка за ложкой, словно боялась, что повар отнимет у нее котелок; а он смотрел на нее и улыбался.

— Вкусно?

Ей некогда было отвечать.

Солдаты шутливо поглядывали на Хильду.

— Ничего себе девка.

— Худая больно. Мне бы пожирней.

— А я и от такой не откажусь.

Низенький, кривоногий солдатик подкрался к Хильде и зашептал ей на ухо, но так, чтобы слышали все:

— Послушай, милочка, может, в папу-маму сыграем?

Хихикание. Подмигивание. Повар вдруг покраснел еще больше и заехал солдатику черпаком по руке. Солдатик отскочил в сторону и стал, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

— Убирайся отсюдова! — закричал повар. — А то я из тебя кашу сделаю!

Раздался смех. Солдатик что-то буркнул, отошел подальше и, потупив глаза, принялся тщательно отскребывать ложкой дно котелка.

Хильда доела кашу, разочарованно посмотрела на дно котелка, вычистила пальцем края, где еще оставалось немного каши, и облизала палец.

— Приходи вечером, — сказал солдат. — Еще получишь.

Хильда поставила на кухню пустой котелок, сняла с себя ожерелье и протянула его повару.

— Бери.

Повар покачал головой.

— Ничего мне не надо.

Хильда поплелась дальше, перешагивая через кирпичи и мусор. Она не спешила никуда, потому что некуда было спешить. В ее памяти, словно сквозь дым, выплыла картина рушащегося дома. Дым постепенно рассеялся, открывая забытое, и она с криком побежала к дому, в котором раньше жила. Ее мать лежит в комнате. В небе гудят самолеты. С воем падают бомбы. Дрожит дом. Скоро рухнут стены. Скорей, скорей, еще можно ее спасти!

Еще не поздно! Только бы успеть…

Она миновала развалины ювелирного магазина, потом башню церкви, торчащую посреди обломков, задыхаясь, остановилась перед руинами дома и только тогда поняла, что бежала напрасно, что матери уже нет. Закопченные руины смотрели на нее черными глазницами окон.

Ничего больше нет. Ничего. Только искрошенный кирпич и пепел.

Хильда сорвала с шеи ожерелье и швырнула его в обгоревшую стену дома. Цепочка лопнула, жемчуг посыпался в обломки. Она закрыла лицо дрожащими худыми руками и заплакала. Она плакала долго, всхлипывая, как обиженный ребенок, и ветер разносил по городу печальное эхо ее плача.

В погребе стояли бочки из-под капусты; раньше хозяин держал тут мясо, капусту, картошку и другие продукты, чтобы они не портились от тепла. Теперь погреб превратился в отличный блиндаж. Однажды снаряд разорвался перед медпунктом, выбил дыру в стене, но жертв не было. Все чаще падали на землю тронутые изморозью листья; они устилали весь двор, в который влетали обрызганные грязью виллисы, полные офицеров.

Гедиминас часто встречал во дворе Роземари. Однажды она пригласила Гедиминаса к себе.

— Сегодня день моего рождения, — сказала она.

Он побрился перед осколком зеркала, вытер лицо одеколоном, тщательно причесался и расправил складки гимнастерки. Его рука уже успела зажить, а боли в голове прекратились.

Сильно волнуясь, он открыл вечером дверь к Роземари. В кухне гудел огонь. Было тепло. Раскрасневшаяся Роземари подбежала к нему. Веснушчатый нос девушки усеяли росинки пота. Она была в красном шелковом платье с вырезом.

— О, вы все-таки пришли! — воскликнула она. — Как хорошо! Идите в комнату. Идите. Не будьте уж таким несмелым. Ведь вы — солдат. Ну, марш!

В комнате на белоснежной скатерти стоял пирог, сплошь утыканный разноцветными свечками, какие зажигают на елке под Новый год. Рядом с пирогом высилось несколько бутылок с длинными горлышками, а у каждой тарелочки стоял бокал. Над столом светила огромная керосиновая лампа с абажуром.

Гедиминас поздоровался с сестрой и отцом Роземари. Старик был в темном костюме и белой сорочке. Он курил фарфоровую трубку с крышкой. Его усы порыжели от табака. На Гедиминаса он смотрел чуть свысока, подозрительно и с недоверием. Сестра Роземари, в черном платье, вообще избегала смотреть на Гедиминаса. Она казалась восковой фигурой, убежавшей из музея. От нее несло валерьянкой.

Когда все сели за стол, Роземари зажгла свечки. Гедиминас сосчитал их: восемнадцать.

Старик молча налил всем вина. Роземари подняла бокал и, улыбаясь, чокнулась с Гедиминасом; тихо звякнуло стекло.

— За вас, — сказал Гедиминас.

— Спасибо.

— И чтобы скорее кончилась война.

Они выпили. Старик пил медленно, смакуя, потом поставил на стол пустой бокал и утер платком губы.

— Война для нас уже кончилась.

Гедиминас впервые услышал его голос, низкий и хриплый.

— Почему?

— Немцы давно проиграли войну.

— Битвы еще идут.

— Они проиграли войну, начав ее, — повторил старик. — Кто неправильно воюет, тот проигрывает.

— Что вы сказали? Я не понял.

— Все было глупо. Глупые идеи величия. Бессмысленное стремление завоевать весь мир.

Роземари насупила светлые брови.

— Папа, не говори про политику… Я повешусь от всего этого. Сегодня мой день рождения, я хочу, чтоб мне было весело! Лучше выпьем вина. Незачем отравлять жизнь разговорами, которые ничего не меняют.

Старик замолк.

Вино было сладко-кислое. Роземари положила Гедиминасу на тарелку кусочек пирога. Громко потрескивали свечки, отсветы пламени плясали на стенах комнаты. Ритмично тикали часы, они, казалось, останавливались, когда снаружи доносились далекие взрывы. Дом начинал дрожать; керосиновая лампа раскачивалась.

Гедиминас спохватился, что засиделся, и встал. На комоде он заметил несколько книг и взял одну из них. Это был томик стихов Рильке на немецком языке.

— Можно взять почитать? — спросил он у Роземари.

— О, вы любите поэзию! — удивилась она.

— Да, когда-то читал.

— Берите, если вам интересно.

Сестра девушки ни слова не сказала за весь вечер. Она зло покосилась на Гедиминаса, он поблагодарил за книгу и вышел. Роземари проводила его до двери.

Лежа на расшатанной железной койке, Гедиминас при свете свечи листал страницы книги. Как давно он не держал в руках книг! Его огрубевшие, привыкшие к оружию пальцы скользила по белым страницам, в глазах расплывались черные строчки стихов. Он хотел читать, но мысли возвращались к Роземари, и ему казалось, что между строк проступает ее лицо. Ее волосы. Блестящие, зеленые глаза. Белая шея. Нет, было еще что-то, необъяснимое, что привлекало его к ней, отчего скорей бежала кровь в жилах. Он тщетно старался успокоиться. Закурил, но и это не помогло. Образ девушки снова вставал перед ним.